Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу.

Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил.

— Сходи, поторопи мужа, — приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги. Взглянув, писец нахмурился.

— Тебе, Кривой, что сказано? Два алтына, а ты алтын без векши [263] даешь. Мало!

Голос Васьки Кривого дрожал:

— Батюшка, государь, помилуй… нет у меня больше. Нет!

— Коли нет, продай чего. Вон купец едет. Эй, почтенный!

Купец подъехал, замотал повод о столб, вошел в калитку по–хозяйски, как к себе на двор. Васька встретил его злым смехом.

— Иди, купец, в избу. Выбирай в моих хоромах чего хошь!

А купцу хоть бы что, привык. Отстранив Ваську, вошел в дом, острым взглядом окинул всю горницу, вышел во двор, спустился в подклеть. Криво ухмыляясь, Васька шагал за ним следом. Купец, не проронив ни слова, вышел наружу, обратился к писцу:

— Пошто звал? Мужик гол как сокол.

— Так–таки ничего?

— Битые горшки да тряпицы, да старый ухват, да драная уздечка — вот и все его богачество.

— А в долг дашь? — спросил писец.

— Почему не дать. Пиши кабальную запись. С алтына за лето алтын росту.

Васька толкнул с крыльца торгового гостя. Захрипел:

— Запись! Ушел я от кабалы Митрия Суздальского, а ныне ты, писец, меня в купецкую петлю суешь. Не на того напал!

Но писца Васька не пронял, ответил он Ваське с угрозой:

— Князь Дмитрий Иванович приказал брать дань без пощады. Поработаешь лето, сил не жалеючи, вот денежки и скопишь, авось, бог милостив, и расплатишься с купцом.

— Так ведь он мне еще чего–нибудь насчитает.

— Не без того. Ты сразу три алтына припасай. На то и лихва.

— Не бывать тому! — закричал Васька и полез на писца с кулаками. — Ах ты, баскак!

Писец легонько оттолкнул его, сказал без шума:

— Негоже такие слова говорить. Баскак! Цари ордынские баскаков на Русь посылали дани брать. Баскак, по–нашему, — давитель…

— Ты и есть давитель! Ты…

— Помолчи, пока цел! Сказано — брать дань без пощады. Со всех берем, и здесь, в Москве, и по другим княжествам. Ты Дмитрия Суздальского поминал, с него Дмитрий Иванович полторы тыщи рублев [264] требует. Тоже, значит, с хрестьян драть будут. Слыхать, по полтине с деревни. А ты не упирайся, спасибо, что еще так обошлось, а сел бы Михайло Тверской на Великое княжение, тогда бы с баскаками спознался, взвыл. Великая истома была б.

Васька закрыл лицо заскорузлой ладонью, молчал. Слышал он писца или нет, кому о том знать. Стоял, дышал тяжело. Писец, выждав, спросил:

— Ну как? Писать кабальную запись? Только ты мне за труды денежку дай.

Васька с силой швырнул на землю все свои медяки.

— Грабь, крапивное семя! Грабь!

Жена бросилась на колени, торопливо собирала монеты, испуганно взглядывая на писца. Протянула ему монету, сказала сквозь слезы:

— Пиши нам кабалу, пиши. А ты, Вася, не кручинься. Я в поденщицы пойду, на огородах работать. Потрудимся — авось, выплатим и долг и лихву. Ставь крест на грамотке, ставь, Васенька.

Васька трясущимися руками поставил крест.

— Ну вот и ладно. — Взяв выстроганную палочку, писец сделал на ней две зарубки и, расколов бирку вдоль, протянул одну половинку Ваське.

— Держи, Кривой, не потеряй, смотри, чтоб с тебя другой писец снова денег не спросил. Тоже и среди наших найдутся ловкачи. Прощай.

Васька не ответил. Он так и остался стоять с зажатой в кулак половиной бирки. [265]

Мешаясь с плачем и проклятиями, издалека, с ордынского подворья, летели над Ордынкой, над горем и бедой русских людей нестройные пьяные песни.

Весело было ордынцам!

15. АЛЬ–ГОЛЬ

Сверкало звездным песком полуночное небо над степями. Под копытами мягкая пыль дороги. Чуть слышен дремотный перестук подков. Посол Сарыхожа мерно покачивался на седле. Дремал? Нет! Глядя широко открытыми глазами во тьму, мурза будто сон наяву видел:

«Белая ночь, прозрачная празелень неба. За Волгой темный городишка Молок… Молог… Забыл! Оттуда уехал в Москву. Эх! Сладки меды московские! Щедр Митри–князь! Вон они, арбы–то…»

Позади чуть виднелись темные горбы накрытых кожами возов, темные тени охраны.

«Велики дары московские, а радости нет…»

Идут и идут лошади, с каждым шагом ближе юрта Мамая, с каждым шагом тяжелее глыба страха, придавившая веселье. В тревожном раздумье посол, а дорога стелется впереди бесконечно, а вон в непроглядной дальней тьме огонек, другой, все больше их, и вот уже в темной степи россыпь бесчисленных огней, точно звездное небо упало на землю.

«Нет! Небо наверху, а на земле Мамаево становье. Уже!»

Сарыхожа подобрал поводья, остановил лошадь, глядел на ордынские костры,