Ой, и что это я такое делаю? По ходу, жую солому! Конкретно так выела кусок подстилки. Евушка, родненькая, ты, кажется, жаловалась на боль в животике? Так тебе её было мало? Тебе нужны ещё и рези в желудке? Для полного счастья?

Да что же это такое со мной-то?! Дура лошадь.

17 ноября 312 года от Х.

Страна Дураков, нейтральные территории.

Кажется, вечер… хотя какая разница?

Надо, наконец, признать. То есть пора бы признать, наконец. Самому себе сказать хотя бы это. Потому что чего уж теперь-то.

Я, Карабас бар Раббас, настоящий человек – и, между прочим, настоящий еврей! – с какого-то момента, но с удручающей регулярностью переживаю вот это вот всё.

То есть: думаю о. Скучаю по. Волнуюсь за. И, чего уж там – хочу! – тут без предлога. Какие уж тут предлоги.

Я попал, да.

Главное – не понимаю как. И когда. Иногда кажется, что с первого взгляда, когда она ко мне пришла и съела мой салат. Иногда – что только сейчас. На самом деле, наверное, что-то среднее. Хотя нет, не было среднего. Вот она мне никто – а вот она мне всё. И немножко больше.

Няш? Я хороший менталист, я за этим слежу. Нет, не няшила. Да я бы увидел у неё в голове. Я смотрел. Очень внимательно.

А сейчас я смотрю на неё спящую. Смотреть на спящее существо порочно, не смотреть невозможно.

Чисто логически, а также биологически и нравственно. Всё очень просто. Я человек. Ева Писториус – пони. Лошадь, если по-простому. У неё четыре ноги. Причём на каждой – копыто. И я её люблю. Я вугл ускр?

Нет, я не вуглускр. Нет, меня ничего не смущает. У неё ножки как у куколки. А попка… нет! нет! стоп! стоп! У неё нет никакой попки. Самый обычный лошадиный круп. Ну не совсем обычный. Божественно-волшебный. И ложбинка на спине, а выше – грива, в которую можно зарыться лицом…

Давай попробуем ещё разок. Твоя распрекрасная Ева – лошадь. У неё ноги с копытами. Карабас бар Раббас, ты будешь целовать вот эти ноги с копытами?

Да, конечно, буду. Целовать. Каждую. В скакательный суставчик. В каждый. О, эти суставы! – я не могу!

Вообще-то тебе сто три биологических года, дорогой. Какие ещё суставчики? Седина в голову – бес в ребро?

Или всё ещё хуже? Уж не движет ли тобой самое банальное тщеславие?

А хоть бы и так! Меня ещё никто никогда не любил. Наоборот – это бывало. Мне это, признаться, даже начало немножечко надоедать. А она – влюбилась. В меня. Боится признаться. Не пристаёт. Бегает на поролоновых копытах и делает всё, что я скажу. Умница моя лошадушка. И это нельзя списать на физиологию. Мы всё-таки разных основ. Хотя вообще-то она права, у людей с лошадьми всегда были особые отношения…

А это ничего, что она не еврейка?

У тебя в голове чип, Карабас. Он тебя контролирует. Тебе недозволителен секс с нееврейкой, Карабас. Ты можешь попытаться, Карабас. Но ты не получишь никакого удовольствия. Эта штука его тебе испортит.

Стоп-стоп-стоп. Я еврей, и более того – я раввин. У меня на плечах – светлая еврейская голова. Я что, не способен справиться с банальной талмудической проблемой?

Страна Дураков, нейтральные территории.

Тот же день. На этот раз уж точно – день.

– Опять скрипит потёртое-е-е седло, – выводил Пьеро святое караоке из Круга Песнопений Боярского, бренча на банджо. – И ветер холодииит! – тут он закашлялся.

– Чё холодит-то? – встрял Напсибыпытретень, нюхая левым глазным рыльцем ногу Арлекина. Она пахла очень красиво – чем-то сиренево-розоватым, причудливо-кудрявым. Особенно интересные оттенки исходили от ногтей.

– Былую рану, вот чего, – недовольно пробурчал поэт, откладывая банджо. – Не могу больше, горло прихватывает, – сказал он. – Арле, ну хватит жрать. Спой что-нибудь.

– А мне зачем? Это ты конского фолька не любишь. Пущай сами поют, – безразлично сказал Арлекин, чавкая творожным сырком.

– Так они опять про яйцо будут! – вскричал Пьеро.

– И деф с ними, яйцо так яйцо, – Арлекин вытянул ноги, сжал между ними голову Напси и принялся её теребить, почёсывая большими пальцами за ушами. Пёсик пёрся.

– Только не яйцо это глупое, оно ужасно, – закапризничал Пьеро.

– Тады сам пой, – Арлекин отдал Напси недоеденный сырок и достал из корзины лимонный творожок с куманикой, завёрнутый в лопух.

Поэт посмотрел на сырок скептически, извлёк склянку с шариками айса и кинул один себе в роток.

– Да хватит тебе этой дрянью обдалбываться, – Арлекин вытянул ногу и принялся чесать Напси брюшко. – Печень посадишь.

– Мне доктор прописал, – важно сказал Пьеро, скептически рассматривая пузырёк: размышлял, видимо, не добавить ли ещё один шарик, когда первый всосётся в кровь.

– Доктор? – Арлекин посмотрел на приятеля недоверчиво. Он привык, что Пьеро сидит на айсе, но доселе не интересовался, как он на него подсел и почему Карабас это терпит.

– Ну да. Ты же знаешь, меня муза укусила, – маленький шахид всё никак не мог решить, добавить дозу или всё-таки погодить.

– Ну да и чё, – пробормотал Арлекин, набивая себе рот лимонным творожком.

– Ну и то, – сказал Пьеро. – От этого вообще ничего не помогает, кроме айса.

– Врёшь, – предположил Арлекин.

– Дочкой-Матерью клянусь, – подочерился Пьеро и благочестиво провёл большим пальцем по губам.

– Слы, а как айс действует? – заинтересовался Арле.