Некоторые меры предосторожности были приняты. Если радиация станет слишком высокой, то стержень, находящийся в подвешенном состоянии, автоматически будет сброшен в свое гнездо. В случае если это не поможет, такой же стержень был подвязан веревкой к ограждению галереи, и молодой физик, судя по виду чувствующий себя несколько глупо, стоял с топором в руке, готовый в случае опасности перерубить веревку. Наконец, еще трое ученых, которых называли «взвод смертников», были помещены под самый потолок – они стояли на платформе подъемника, который использовали в процессе постройки, с большими банками раствора сульфата кадмия, готовые вылить его на реактор, как заливают костер.

Грег знал, что умножение генерации нейтронов происходит за тысячные доли секунды. Однако Ферми доказывал, что некоторым нейтронам требуется больше времени, может быть, несколько секунд. Если Ферми был прав, проблем не будет. Но если он ошибался, то и взвод со своими банками, и физик с топором превратятся в пар, не успев и глазом моргнуть.

Грег услышал, что щелканье участилось. Он взволнованно посмотрел на Ферми, который проводил вычисления с помощью логарифмической линейки. У Ферми был довольный вид. «Как бы там ни было, – подумал Грег – если что-то пойдет не так, то, наверное, это случится так быстро, что мы ничего не успеем понять».

Щелканье замедлилось. Ферми улыбнулся и распорядился поднять стержень еще на шесть дюймов.

Тем временем прибывали новые ученые, они поднимались по лестнице на галерею в своей тяжелой одежде, какую носят зимой в Чикаго, – в пальто и шарфах, шапках и перчатках. Отсутствие охраны приводило Грега в смятение. Никаких документов никто не проверял: любой из этих людей мог оказаться японским шпионом.

Среди них Грег узнал великого Силарда – высокий, плотный, с круглым лицом и густыми вьющимися волосами. Лео Силард был идеалистом и мечтал, что ядерная энергия освободит человечество от необходимости работать. И к группе, работающей над атомной бомбой, он присоединился с тяжелым сердцем.

Еще шесть дюймов, снова щелканье стало быстрее.

Грег взглянул на часы. Половина двенадцатого.

Вдруг раздался грохот. Все подскочили.

– Черт! – сказал Мак-Хью.

– Что случилось? – спросил Грег.

– Да ясное дело, – сказал Мак-Хью. – Уровень радиации активировал защитный механизм и опустил регулирующий стержень, только и всего.

Ферми объявил:

– Я голоден. Давайте сделаем перерыв на ланч.

С его итальянским акцентом это прозвучало смешно[10].

Как они могут думать о еде? Но возражать никто не стал.

– Никогда не знаешь, насколько может затянуться эксперимент, – сказал Мак-Хью. – Может, на весь день. Лучше поесть, пока есть возможность.

Грегу хотелось кричать.

Все регулирующие стержни вернули в поленницу и закрепили на местах. Потом все вышли.

Большинство направилось в столовую университетского городка. Грег взял горячий сэндвич с сыром и сел рядом с серьезным физиком, которого звали Вильгельм Фрунзе. Ученые в большинстве своем одевались ужасно, но у Фрунзе это просто бросалось в глаза: он был в зеленом костюме с коричневой замшевой отделкой – петли пуговиц, подкладка воротника, накладки на локти, клапаны на карманах. Этот парень в списке Грега был в числе первых. Он был немцем, хотя в середине тридцатых уехал из Германии и поселился в Лондоне. Он был антинацистом, но не коммунистом, у него были социал-демократические убеждения. Он был женат на американке, художнице. Поговорив с ним за ланчем, Грег не нашел причин для подозрений: по-видимому, ему нравилось жить в Америке, и его мало что интересовало, кроме его работы. Но с иностранцами никогда нельзя сказать точно, где лежит предел их преданности.

После ланча он стоял на брошенном стадионе, смотрел на пустые трибуны и думал о Джорджи. Он никому не сказал, что у него есть сын, даже Маргарет Каудри, с которой у него сложились восхитительно близкие отношения, – но ему хотелось рассказать об этом своей матери. Он чувствовал гордость, хоть причин для нее не было: ведь он не принимал никакого участия в судьбе Джорджи, кроме того, что спал с Джеки, – наверняка ничего легче этого он в жизни не делал. И главным чувством тут был восторг. Он чувствовал себя словно в начале какого-то приключения. Джорджи будет расти, и учиться, и меняться, и когда-нибудь станет взрослым; а Грег будет рядом, смотреть и восхищаться…

Ученые вновь собрались около двух часов дня. Теперь на галерее с контрольно-управляющей аппаратурой собралось человек сорок. Эксперимент был со всей тщательностью возобновлен с того момента, где был прерван, Ферми постоянно проверял аппаратуру.

Потом он сказал:

– На этот раз, пожалуйста, поднимите стержень на двенадцать дюймов.

Щелчки стали совсем частыми. Грег ждал, что скорость снизится, как прежде, но этого не происходило. Вместо этого щелканье все ускорялось и ускорялось, пока не превратилось в непрекращающийся рев.

Уровень радиации был выше предела счетчиков, понял Грег, заметив, что всеобщее внимание приковано к самописцу. У него была самонастраиваемая шкала. Когда уровень поднялся, настройка изменилась, потом – снова изменилась, и снова.

Ферми поднял руку. Все замолчали.

– Реактор дошел до критической точки, – сказал он. Улыбнулся – и ничего не сделал.

«Да выключите же эту дрянь!» – захотелось крикнуть Грегу. Но Ферми молчал и был неподвижен, глядя на самописец, и такой был у него авторитет, что никто не посмел его окликнуть. Происходила цепная реакция, но она была под контролем. Он позволил ей продолжаться минуту, затем вторую.

– Господи боже, – пробормотал Мак-Хью.

Грег не хотел умирать. Он хотел стать сенатором. Он хотел и дальше спать с Маргарет Каудри. Он хотел увидеть, как Джорджи пойдет в колледж. «Я еще и половины жизни не прожил», – подумал он.

Наконец Ферми приказал вставить контролирующие стержни на место.

Шум счетчиков снова сменился щелканьем, которое постепенно замедлилось, а потом прекратилось.

У Грега восстановилось дыхание.

Мак-Хью сиял.

– Мы доказали! – сказал он. – Цепная реакция – реальна!

– И контролируема, что важнее, – сказал Грег.

– Да, я полагаю, это действительно более важно, с практической точки зрения.

Грег улыбнулся. Ученые – они такие, он знал это еще с Гарварда: для них реальностью были теории, а мир – очень неточной моделью.

Кто-то достал из соломенной корзины бутылку итальянского вина и бумажные стаканчики. Все ученые выпили по крошечному глотку. Еще одна причина, почему Грег не стал ученым, – они совершенно не умели веселиться.