Этот вечный конфликт между активным и пассивным, кочевым и оседлым, военным и штатским, летчиком и механиком, исследователем и чиновником, завоевателем и побежденным проходит через все творения Сент-Экзюпери и достигает своей кульминации в ошеломляющем лабиринте «Цитадели». Он, возможно, никогда и не читал Ибн-Халдуна, превосходного мусульманского историка, так сильно повлиявшего на Арнольда Тойнби, но Сент-Экзюпери обладал тем, что может называться восприятием жизни этого древнего историка. Жизнь города, как бы ни была она существенна для дальнейшего распространения и передачи культуры, по существу, одновременно и развращает, и губит цивилизацию. Город размягчает людей и делает их «сидячими» (слово это часто встречается в «Цитадели»), то есть удовлетворенными, самодовольными, эгоцентричными, пассивными, вялыми, не склонными творить и развращенными. Не каждый (и это четко сознает Сент-Экзюпери) способен желать жизни, полной опасности, не каждый может стать воином или моряком, авантюристом или пионером-первопроходцем. Те, кто только стоит и ждет, как говорится в пословице, тоже служат. Таковы часовые или стражи в «Цитадели», те, в чьи обязанности входит наблюдать за «Империей». Но таковы и сидячие мастеровые (поскольку любое действие равно противодействию, если не вызвано чьей-то прихотью), например скромный сапожник или плотник, в той степени, в которой они остаются преданными своему призванию, работе и традициям. Развращенность наступает, когда долг, обязанности теряют свою силу в атмосфере всеобщей доступности, все более и более преобладающей в западном мире. Человека в конечном счете формирует не то, что облегчает его жизнь, а то, чему он вынужден противостоять, чему вынужден сопротивляться. Нелегко судить о столь исключительно сложной работе, как «Цитадель», по нескольким страницам.

Леон Ванселиус выделил не меньше сотни различных тем в этой книге, состоящей из 213 глав и 985 страниц машинописного текста (сократившихся до 531-й в напечатанном виде). Многие из глав (точнее назвать их «разделами») являются повторением или вариациями одной и той же темы, поскольку текст, оставленный Сент-Экзюпери, был только рудой или материнской породой, из которой он намеревался извлечь и затем отшлифовать книгу, и, скорее всего, эта книга оказалась бы уменьшена наполовину, если бы судьба позволила ему когда-либо завершить ее. «Это – горный поток, влекущий за собой слишком много гальки, – любил говорить он Венселиусу. – Мне потребуется десять лет, чтобы удалить из него все лишнее». И он не преувеличивал, когда признавался Пьеру Даллозу в свою последнюю зиму в Алжире, что по сравнению с его «посмертной работой» все его другие книги всего лишь «не более чем упражнения».

Подобно Ницше, постоянно говорившему о своем «Заратустре», Сент-Экс часто обращался к «Цитадели», называя ее «моя поэма». Но процесс создания «Цитадели» существенно отличался от творчества Ницше. Для него «Так говорил Заратустра» (кстати, написанный в приступе необыкновенно лихорадочного вдохновения) являлся своего рода философским мятежом, символическим воплощением той философии, которую он позже намеревался прокомментировать и разъяснять в более прямом и менее гиперболическом стиле еще в полдюжине книг («За пределами добра и зла», «Генеалогия моралей», «Эссе Homo», «Антихристианин» и других), изданных до того, как безумие настигло его. Действительно ли предназначал Ницше венчать этим «magnum opus» целый ряд своих работ, как его слишком самоуверенная сестра, Элизабет Форстер-Ницше, позже пыталась утверждать, более чем сомнительно и не слишком интересно нам сейчас. Но «Цитадели» Сент-Экзюпери совершенно определенно предназначал стать таковым уже в 1939 году, а возможно, даже ранее. В отличие от всех его предыдущих книг в этой отсутствовали любые прямые автобиографические ссылки, и повествование поднималось в «вечную» плоскость с помощью притч, призванных иллюстрировать то или иное моральное поучение. В результате, даже в этом грубо обтесанном, неотполированном виде, появилась работа, поражавшая многих читателей как радикальный отход от его ранее прозрачного стиля, хотя на самом деле в «Цитадели» произошло простое усиление поучительного, библейского тона, уже найденного им в эпизоде с Нотр-Дам в «Южном почтовом» или финальном кредо «Военного летчика».

Когда Сент-Экзюпери только приступил к своей «поэме» в 1936 году, он думал назвать ее «Размышления берберского бога», но остановился на названии «Цитадель», выбранном из призыва: «Цитадель, я создам тебя в сердце человека!»

В своей интереснейшей книге «Эстетика Антуана де Сент-Экзюпери» Карло Франсуа сравнил эту фразу с той фразой, которую можно найти в эссе, написанном Эли Фор о Монтене:

«Странная вещь – Паскаль… Доказывает свободную этику каждый раз, когда не может увидеть, как дух изящности проскальзывает в цитадель, построенную его геометрическим духом, и таким образом рушит стены». Если «цитадель» Сент-Экзюпери не страдает от этого частного противоречия, то лишь из отсутствия стремления стать созданием логики.

«Место обитания человека, кто найдет тебя простым резонерством? Кто построит тебя согласно логике?» – вот типичное увещевание, напоминающее конфликт, заложенный еще в «Военном летчике» между интеллектом и духом. «Цитадель» Сент-Экзюпери – не творение Декартовой логики, нет, это творение (по крайней мере, частично) веры Паскаля. Это вера или «пыл», чтобы использовать слово, которое он предпочитал, являющееся синонимичным творческому пламени, сотворившему великие готические соборы Средневековья.

Мимолетные картины «Цитадели», нарисованные одним росчерком Сент-Экзюпери, позволяют читателю обрести свой «дворец отца», поместить его где-нибудь между мифическим ветхозаветным дворцом (среди прочего упоминается пол из черных и золотых каменных плит) и одним из тех укрепленных казбахов, которыми ему довелось восхищаться в Марокко. Но термин «цитадель», хотя и совсем как берберский казбах, по существу обозначающий крепость, живущую автономно и независимо, помимо всего прочего еще и обозначает все гражданские действия, почти совсем как используемый Хоббесом символ его «Левиафана» для олицетворения всего общества.

Хотя не похоже, что Сент-Экзюпери прямо вдохновил какой-нибудь из восточных источников, его «Цитадель» напоминает Коран, являясь одновременно и трактатом по этике, и трактатом по управлению государством. Герой-рассказчик только что взошел на трон своего недавно убитого отца, и его размышления, которыми полна книга, основаны на воспоминаниях о предостережениях и увещеваниях, услышанных от отца, и разнообразят уроки, извлеченные героем-рассказчиком из собственного опыта правления. В этом отношении «Цитадель» становится логическим продолжением «Ночного полета». Ривьер здесь стал неким правителем царства, чьему примеру сын, совсем как Гамлет, стремится подражать. Ибо умерший отец не просто советник и образец для подражания – он символ порядка, который, если вообще уже не прекратил существовать, явно находится под угрозой краха.

В своем увлекательном и интригующем анализе этой книги Карло Франсуа утверждал, что «вождь-отец» в «Цитадели» – частично аллегорический образ Эли Фора. Доктор, позже предпочитавший стать критиком и историком, Эли Фор был, и это достаточно любопытно, хорошим приятелем Леона Верта.

Сент-Экзюпери явно никогда не встречал его: Фор умер в 1937 году, вскоре после того, как Сент-Экс познакомился с Вертом. Но он глубоко изучал его работы, которые произвели на него настолько сильное впечатление, что даже повлияли на используемую им лексику. По рождению и воспитанию Фор был протестантом, испытывавшим потребность верить в Бога в эпоху, очевидно исповедующую позитивизм. Он представил к защите на теологическом факультете в Монтобане в 1909 году диссертацию на тему: «Божественная мудрость в нравоучительной литературе евреев и древних иудеев». Фор к тому времени уже отказался от поисков Бога в Новом Завете и обратился к Ветхому Завету. Ему оставался только один шаг на этом пути познания – отказаться от поисков вообще, под разрушительным влиянием Ницше или того, что он принимал за Ницше. Всю следующую четверть века и до своей смерти Фор соперничал с юным Джованни Папини из Италии, став ярым французским защитником ницшеанства, восхвалял силу как моральный закон в себе, возвеличивал главенство эстетики над этикой и даже пошел намного дальше – обвинив Иисуса Христа в том, что тот «открыл дорогу двадцати столетиям кровавой резни».