мылся в душе, любопытная Олька заглянула в его тяжелую сумку, молния которой немного разошлась. Толстая вороненая трубка и короткий магазин, в котором тускло отсвечивали патроны. Сбоку выглядывала небрежно заткнутая во внутренний карман обшитая тканью коробка с белой надписью «Carl Zeiss».

Интересный набор, хмыкнула она, и пожала плечами, у мужчин свои игрушки. А потом забралась назад, под одеяло. Может быть, будет второй раунд? Этого она тогда искренне хотела. Впервые. Нежный мягкий и добрый кот Макс. Или Саша. Разницы не было никакой. Ей подумалось про тысячу лет, что делают люди, встретившись через тысячу лет? Наверное, любят друг друга.

Ничего этого не случилось. Совсем ничего, и это ее расстроило. Он вышел из ванной, вытирая мокрые волосы полотенцем. Небрежно кинул его на стул и принялся одеваться. Она молча наблюдала за ним.

— Можешь остаться здесь, номер оплачен до завтра, — предложил он уже в дверях. — Мне пора, рыжая.

— Я подумаю, — произнесла Олька. О чем она собиралась думать, она не знала. Просто это было первое, что пришло в голову. Жаль, очень жаль, что все с ним было не так, как обычно. Ведь всегда уходила она. Уходила, когда оплаченное время подходило к концу. Мылась, одевалась, расчесывала волосы и исчезала, чтобы больше никогда не встретится с другом.

— Не стесняйся, — он подмигнул и поправил тяжелую сумку, — завтрак — ужин, все оплачено. Тут, кстати, вкусно кормят.

— Мы еще встретимся… Макс? — неожиданно произнесла она.

— Может быть, — он посмотрел на нее, на пару мгновений дольше, чем было необходимо, и, не попрощавшись, закрыл за собой дверь. Что-то тогда мелькнуло в его глазах, что-то непонятное Ольке. Может, это было одиночество? Тоска? Она до сих пор этого не знала. Но очень хотела узнать.

Макс. Или Саша. Она вздохнула. А теперь еще и этот Глеб, которого она видела всего-то полчаса. Может она сумасшедшая? Придумывает себе хороших мерзавцев, нежных, мягких и добрых котов, которые не существовали никогда, потому что это невозможно. Куда легче просто продавать свое время, пока оно кому-нибудь было нужно. Здесь — все было по-честному.

— Тварь! — послышалась пощечина, соседи в углу окончательно разругались. Девушка резко встала, подбежала к двери и пару раз навалилась на нее, прежде чем сообразила, что она открывается внутрь. Бросив растерянный взгляд на Ольку, она вышла. У нее было милое, совсем детское личико с пирсингом в крыле носа и нижней губе. Милое личико, подумалось Ольке, но сегодня не ее день. Никаких шансов. Поначалу она даже хотела ее остановить, посадить рядом, заказать водки или что тут было в меню, но не стала. Чем она могла помочь? Да ничем. Кто бы помог ей самой. Она доела лапшу и решила не ехать на Смоленскую. Плевать на эти пять тысяч. В принципе, плевать на все.

В ожидании счета, Олька сделала глоток чая. Тот почти остыл. Что теперь? Теперь она поедет домой, прихватит по пути коньяка или водки и постучится к Алле Матвеевне. Просто так. Они сядут под липами в старой беседке и будут пить. До самого вечера, до тех пор, пока не заскрипят первые сверчки. До тех пор, пока не станет совсем холодно и неуютно.

Водка или коньяк? В сумочке зазвонил телефон. Олька поморщилась, глупый старый Вагит в ожидании шанса. Все никак не успокоится. Она решительно сунула руку в боковой карман, сейчас она все ему объяснит.

На экране был номер Глеба. Черт, черт, черт. Олькино сердце прыгнуло, забилось быстрей, кровь прилила к голове. Глеб! Она пару раз вздохнула, пытаясь успокоиться, а потом твердо нажала кнопку.

— Алло?

Четыре трикадельки

дата публикации:07.02.2024

Уже пять дней я наслаждаюсь радушным приемом своего лучшего друга доктора Зогу. Пью Алекзандр и размышляю. Во-первых, над тем важным фактом, что одно из блюд, которыми меня снабжают по первому требованию, смешно называется трикадельки. Хотя на вид это пирамидка из четырех мясных шариков политых прекрасным соусом. Рехнуться можно! Трикадельки! У этих надутых болванов, надменно выбрасывающих мусор и отходы в мою Мусорную Долину, не хватает ума сосчитать куски фарша. Один, два, три в основании и еще наверху. Даже у Ва хватило бы терпения дойти до четвертого, хотя всем известно, что математика далеко не драконий конек.

Вторая проблема — это Штуковина. Связаться с ней невозможно. И это большая проблема. То, что я увидала за панелями душевой, перед тем как вкрячила решетку на место не вызывает ровно никаких сомнений. Пока я под замком, никаких разговоров не будет. Никаких тебе: иди сюда, принцесса Беатрикс! Мы друзья, принцесса Беатрикс! В проклятой дырени видна решетка Фарадея, если я правильно запомнила объяснения м’техника корпорации «Всеобщая забота, понимание и поддержание чистоты и экологии» и по совместительству моего красавчика Эразмуса Фогеля. Решетка из медных прутьев соединенных припаянной проволокой, а за ней — точно такая же металлическая. Именно такой штукой меня хотел уморить крысенышь Понга на Старой земле. Такой же фальшиво медовый, как и мой морщинистый друг Зогу. Хорошо хоть, что его самого разуплотнили, прежде чем он сумел принести маленькой Беатрикс еще немного несчастий.

Решетка Фарадея за фальшивыми стенами заставила Штуковину замолчать. И теперь, я как красивая птичка сижу в двойной клетке, пью бухлишко и грущу.

— Трикадельки, синьор, — ангельским голоском говорю я. — Почему их четыре?

Доктор отрывается от своего колдунской машины похожей на кривой самогонный аппарат на колесиках и поднимает изумленные глаза.

— Что вы сказали, госпожа?

— Почему трикаделек четыре? — повторяю я, стараясь не рассмеяться. Старый козел меня уже давно достал, упорно пытаясь вылечить от несуществующей болезни. Появляясь каждый час, вооруженный все новыми приспособлениями. Которые по его словам решат эту проблему. Но я-то знаю, что он хочет совсем не этого. Знаю, потому что, как только он их включает, я чувствую шепот. Угрожающие голоса, пытающиеся подчинить мое сознание. Наглые и бесплотные, они что-то гневливо вычитывают мне. Слава бородатой Матушке Ва, языки, на которых они говорят, я не понимаю. Хотя они настойчиво хозяйничают в моей голове, иногда создавая такое давление, что мне начинает казаться еще мгновение, и я просто не вывезу.

— Четыре, госпожа? — в изумлении переспрашивает он. Я сдерживаю усмешку,