два года доставили ей одни страдания. Бедность и тяготы ее детства были и то лучше. Рабское существование до того, как она, общаясь с миром, обрела личность, меньше ее угнетало. В эти дни величия, когда она танцевала с принцами, видела в отцовском доме императора и заключала помолвки с лордами, Мари столкнулась с чудовищной гнусностью. Она полюбила, полюбила искренне, но увидела, что ее золотой кумир сделан из низкой глины. Она сказала себе, что любит его и глиняным, – но даже глина отвернулась от нее и отвергла ее любовь!

Мари ясно видела, что отца ждет катастрофа. Катастрофы случались и прежде, но сейчас удар будет по-настоящему силен. Им придется собирать вещи и бежать – возможно, в очень далекие края. Но куда бы ее ни занесло, отныне она сама будет себе хозяйкой. К такому решению Мари пришла до того, как вновь переступила порог дома на Брутон-стрит.

Глава LXXXIII. Мельмотт вновь посещает парламент

В тот вторник все уже знали, что падение Мельмотта неизбежно. После бегства Когенлупа сомнений не осталось. Представители Сити, не пошедшие на обед, гордились своей прозорливостью, как и политики, не пожелавшие встретиться с китайским императором за столом сомнительного дельца. Те, кто затеял привезти к Мельмотту императора, и те, кто боролся за его победу на выборах, знали, что им предстоит выдержать очень серьезные нападки. Никто не оправдывал Мельмотта, никто не сомневался в его вине. Грендоллы уехали из города, и от них не было ни слуху ни духу. Лорд Альфред не показывался в Лондоне со дня обеда. Герцогиня Олбери тоже отбыла в деревню значительно раньше, чем в прошлые годы, раздавленная, как говорили, скандалом с Мельмоттом. Это, впрочем, произошло уже после того дня, до которого мы сейчас добрались.

Когда в пятом часу спикер занял свое место, народу в палате было больше обычного. Все чувствовали, что история с Мельмоттом произвела общее оживление. Утром шептались, что его привлекут к суду за подделку в связи с имением мистера Лонгстаффа и что он еще нигде сегодня не показывался. Люди ходили на Гровенор-сквер (не зная, что Мельмотт по-прежнему живет в доме мистера Лонгстаффа на Брутон-стрит) и уверяли себя, что видели запустение банкротства.

– Интересно, где он, – сказал мистер Луптон мистеру Бошему Боклерку в одном из парламентских лобби.

– Говорят, в Сити его весь день на было. Думаю, он в доме Лонгстаффа. Бедолаге со всех сторон не повезло. Этот человек забрал у него и городской дом, и поместье. А вот и Ниддердейл. Интересно, что он обо всем этом думает.

– Ужасно, не правда ли? – спросил Ниддердейл.

– Я бы сказал, для вас все могло обернуться еще хуже, – заметил мистер Луптон.

– О да. Но вот что я вам скажу, Луптон. Я до сих не все понимаю. Наш поверенный три дня назад говорил, что деньги безусловно на месте.

– И Когенлуп три дня назад был безусловно на месте, – ответил Луптон, – но сейчас его нет. Мне думается, вы счастливо отделались.

Лорд Ниддердейл покачал головой и ушел очень мрачный.

– Вот Браун, – заметил сэр Орландо Дроут, торопливо направляясь к коммерческому джентльмену, чью финансовую ошибку Мельмотт так хотел исправить на первом своем заседании. – Он нам что-нибудь скажет. Час назад говорили, что Мельмотт бежал в Европу вслед за Когенлупом.

Однако мистер Браун только покачал головой. Мистеру Брауну ничего не известно. Впрочем, мистер Браун убежден, полиция еще до конца дня будет знать о мистере Мельмотте все, что следует знать. Мистер Браун очень хорошо помнил, как Мельмотт выступил против него в парламенте.

Даже министры, которые явились в палату отвечать на всегдашние докучные вопросы по текущим делам, думали больше о Мельмотте, чем о своих ответах.

– Вы что-нибудь знаете? – спросил канцлер казначейства у министра внутренних дел.

– Насколько мне известно, ордер на арест еще не выписали. По общему мнению, он подделал некие документы, но я сомневаюсь, что есть улики.

– Полагаю, он разорен, – заметил канцлер.

– Я вообще не особо верю, что он был когда-либо богат. Но вот что я вам скажу: он был, возможно, величайшим негодяем нашего времени. За последний год он потратил на личные расходы больше ста тысяч фунтов. Интересно, что скажет китайский император, когда узнает правду.

Другой член кабинета, сидящий рядом с министром иностранных дел, подумал, что китайскому императору до этого вполовину меньше дела, чем их собственному первому лорду казначейства.

И тут в палате наступила почти слышимая тишина. Все знают, как чутко ухо различает внезапную паузу в гуле множества приглушенных голосов. Все подняли голову, но все подняли ее в молчании. Подсекретарь Министерства внутренних дел как раз встал ответить на возмущенный вопрос об изменении цвета обшлагов некоего полка. Ответ у него был наготове и, по счастью, обещал маленькую победу. Нечасто судьба шлет подсекретарям такие подарки. Однако даже он от неожиданности на миг забыл свой блистательный довод. Через проход в центральной части палаты шел депутат от Вестминстера, мистер Огастес Мельмотт.

Он уже отчасти усвоил парламентский этикет и знал, что делать со шляпой – когда обнажать голову, а когда нет – и как садиться. В дверь напротив спикера он вошел в шляпе, по обыкновению сдвинутой набекрень. Заносчивый вид его происходил большей частью от привычки, которую он развил, полагая ее, возможно, лучшим способом себя подать. Сейчас Мельмотт был особенно озабочен, чтобы никто не различил в его походке или выражении внешних примет той катастрофы, которую, он знал, все предвкушают. Поэтому, вероятно, его цилиндр был сдвинут набок чуть сильнее обычного, отвороты сюртука сдвинуты чуть дальше, открывая большие запонки с драгоценными камнями, дерзкое выражение лица и выставленный подбородок – особенно заметны. Мельмотт приехал в своем экипаже и вошел через дверь для депутатов, затем прошествовал по длинному коридору и между привратниками. Никто не сказал ему и слова. Он, разумеется, видел много знакомых. Собственно, он знал почти всех, кого видел, но с самого начала сегодняшнего предприятия знал, что его будут сторониться, что ему предстоит, будто не замечая, сносить ледяные взгляды и еще более ледяное молчание. Он вышколил себя для этой задачи и теперь ее выполнял. Ему требовалось не только пройти среди людей, которые подчеркнуто его игнорируют, но и просидеть между ними весь вечер. Однако он решился и не имел намерения отступать. Он поклонился спикеру с более чем обычной вежливостью, тщательнее всегдашнего приподняв шляпу, и сел, как всегда, на третью скамью оппозиции, но опустился на нее тяжелее, чем намеревался. Мельмотт был крупный человек, любящий