призывных возрастов из запасных батальонов. «Во время беспорядков наблюдалось, как общее явление, крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа бросала каменьями и комьями сколотого с улицы снега, — отмечало охранное отделение. — При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались в дворы ближайших домов и, по прекращению стрельбы, вновь выходили на улицу»[1811].

Очевидные трещины проявились в военной организации. «Начиная с 26-го февраля, никаких распоряжений и приказаний от штаба бригады не получалось; связи не было (по вине самого штаба, переместившегося куда-то, не указав частям куда)… Был полнейший беспорядок, хаос и неразбериха»[1812], — свидетельствовал полковник Ходнев, проведший весь день на улице со своими финляндцами. К тому же солдаты на улицах в прямом контакте с теми, кого им надо усмирять (у них тоже свои же, русские, человеческие лица), — прямой путь к деморализации армии. Большинство из солдат-запасников в тот день впервые стреляли в живых людей.

Вечером восстала 4-я рота запасного батальона Павловского гвардейского полка, расквартированная в зданиях конюшенного ведомства. В общих чертах Протопопов информировал об этом Воейкова: «Около шести часов вечера четвертая рота Павловского полка, возмущенная участием учебной команды того же полка в подавлении беспорядков, самовольно вышла с оружием под командой унтер-офицера навстречу учебной команде, желая с ней расправиться, но, встретив разъезд конных городовых, открыла по нему огонь, причем один городовой был убит, другой ранен. Затем эта рота возвратилась в свои казармы, куда явился батальонный командир полковник Экстерн, который был ранен. Рота усмирена вызванными Преображенцами»[1813]. Историческая реконструкция этого весьма существенного для революции события близка к описанию главы МВД.

Солдаты-запасники выбежали из казармы с криками на площадь, стреляя в воздух около храма Воскресения и требуя возращения всех своих товарищей по полку с улиц (по другим источникам, рота, посланная в наряд под командой унтер-офицера на Литейную улицу, дошла до Екатерининского канала, где в районе храма Христа на крови вступила в перебранку с конным полицейским разъездом). Последовала перестрелка со взводом кон но-полицейской стражи, были жертвы. После этого солдаты вернулись в казарму, где «произвели бунт».

Хабалов приказал командиру батальона полковнику Экстену и полковому священнику «принять меры к увещанию, устыдить роту, привести ее к присяге на верность и водворить в казармы, отобрав оружие. Прибывший на место Экстен был встречен крайне враждебно и действительно получил ранение. На подмогу были вызваны подразделения Преображенского и Кексгольмского полков, после чего бунтовщики сдались. Блок же уверял, что «после увещаний батальонного командира солдаты действительно помаленьку сдали винтовки, но 21 человека с винтовками не досчитались».

Военный министр Беляев потребовал немедленно военно-полевого суда с расстрелом зачинщиков, однако прокурор военно-окружного суда Мендель посоветовал Хабалову сначала провести дознание. И Хабалов проявил фатальную мягкость, ограничившись арестом зачинщиков и назначением следственной комиссии во главе с генералом Хлебниковым. Лишь 19 бунтовщиков препроводили в Петропавловскую крепость как подлежащих суду. Большее количество отказался принимать комендант крепости Николаев, заявивший, что на всю роту у него арестных помещений нет[1814]. Если сила применена, она должна быть использована до конца — эту аксиому военные власти Петербурга проигнорировали. И ее никогда не забудут большевики. «26 февраля рука имперской власти дрогнула: как только она поколебалась расстрелять «самых подозрительных солдат», порядок рухнул и бунт стал разгораться подобно пожару»[1815], — справедливо замечал Ричард Пайпс.

Если просмотреть все источники, относящиеся к 26 февраля, то складывается впечатление, что из крупных политических фигур наибольшую активность проявил Михаил Родзянко. Думаю, это впечатление не обманчиво. Роль Родзянко в последующих революционных событиях была куда больше, чем принято думать. Он не был их зачинщиком, однако видел в них шанс для того, чтобы возглавить правительство или, чем черт не шутит, стать первым президентом республики. Очевидно, что более активные революционеры, подыгрывая амбициям Родзянко (но абсолютно не желая их удовлетворять), подталкивали его на первый план, используя в качестве тарана и щита одновременно.

Остававшийся в первые дни восстания в тени, Родзянко появляется на арене и начинает заниматься исключительно важной для успеха революции деятельностью: убеждает военное командование не применять силу против бунтовщиков и обратить все свое влияние на то, чтобы заставить императора капитулировать перед оппозицией. Он звонил Хабалову, не покидавшему градоначальства, и требовал проявлять сдержанность. Хабалов позднее поведает следователю об этом разговоре:

«— Ваше превосходительство, зачем стреляете, зачем эта кровь?

— Ваше превосходительство, я не менее вашего скорблю, что приходится прибегать к этому, но сила вещей заставляет это делать.

— Какая сила вещей?

— Раз идет нападение на войска, то войска — волей и неволей — не могут быть мишенью, они то же самое должны действовать оружием.

— Да где же, — говорит, — нападение на войска?

Я перечисляю эти случаи. Называю случай с гранатой, брошенной на Невском.

— Помилуйте, — говорит, — городовой бросил!

— Господь с вами! Какой смысл городовому бросать?»[1816]

Утром же Родзянко нагрянул к не выспавшемуся после заседания правительства Риттиху, вытащил его из постели и повез к Беляеву. По дороге они наблюдали как люди, которых не пускали на мосты, по льду переходили через Неву. Беляеву спикер Думы предложил использовать для разгона демонстрантов пожарные команды. Военный министр позвонил по этому поводу Хабалову, но тот ответил, что это запрещено инструкциями, к тому же «существует точка зрения, что окачивание водой приводит к обратному действию, именно потому, что возбуждает»[1817].

Затем Родзянко принялся напрямую обрабатывать Алексеева и командующих фронтами. Спикер направил обширную телеграмму, начинавшуюся словами: «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику, но главным образом полное недоверие к власти. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно, ценой пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно». Нарисовав ужасные последствия всего этого для промышленности, транспорта и обороноспособности страны, Родзянко утверждал: «Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения… Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, Ваше высокопревосходительство, судьба, слава и победы России»[1818]. Полагаю, таким лицом он видел себя.

Эта телеграмма была в тот же день получена командующими армиями Северного, Западного и Юго-Западного фронтов генералами Рузским, Эвертом и Брусиловым. Ответы от них стали поступать