уже 27-го. Брусилов просил доложить императору, что «при наступившем грозном часе другого выхода быть не может». Рузский выразил опасения, как бы волнения не перекинулись на армию, а потому «дерзнул» высказать соображения по срочному успокоению населения. Он полагал, что «при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое временное умиротворение». Эверт телеграфировал, что отказывается вмешиваться в политику, но если сведения о возможности забастовок на железных дорогах справедливы, то нужно срочно принять военные меры для обеспечения перевозок[1819].

Я не склонен недооценивать значение этой телеграммы Родзянко. Очень похоже, что с ее помощью он зондировал настроение высшего военного командования, готовность его прислушаться к советам, исходящим от Думы и ее спикера лично, отказаться от применения силы против восстания. Алексеев же использовал телеграмму, чтобы проверить готовность командующих фронтами оказать прямое давление на императора. Результат зондажа устроил все стороны.

Алексеев доложил телеграмму Родзянко, изъяв из нее предварительно наиболее резкие фразы, Николаю II. Прочитав ее, император якобы сказал Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»[1820].

Император 26 февраля к 10 утра пошел к обедне. «Церковь переполнена молящимися — генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита Его Величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский — находились в храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский.

После обедни Государь прошел на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были тоже спокойного характера». Разговоров о петроградских событиях Николай не избегал, но вел их только с самыми доверенными лицами — графом Фредериксом, Воейковым, Алексеевым, Ниловым. «На завтраке, по случаю воскресенья, много приглашенных: все наличные иностранцы, т. е. не только военные агенты, но и их помощники. Государь обходил всех, здороваясь, и довольно долго беседовал с английским генералом Вильямсом, которого ценил как высокопорядочного человека, толкового и дельного военного агента. Среди присутствовавших на завтраке шли разнообразные разговоры о печальных событиях в Петрограде, но, по внешности, это был обычный царский воскресный завтрак»[1821], — констатировал Дубенский.

После завтрака царь уединился, чтобы написать письмо супруге, которой поведал то, что другие даже не должны были заметить: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся 1/4 часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы.

Если это случится еще раз, скажу об этом Федорову. Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!»[1822]. Да, император явно переоценивал свои кадры. Хабалов был не способен действовать быстро, Протопопов, как мы видели, не собирался давать Хабалову никаких инструкций, а Голицын — даже с головой на месте — мало что мог сделать. Около двух часов царь в компании Воейкова, Граббе, герцога Лейхтенбергского и Федорова поехал на прогулку по Бобруйскому шоссе.

А Александра Федоровна была у обедни в церкви Знамения, после чего посетила могилу Распутина. Над ней уже возвышался довольно массивный сруб — это Вырубова строила часовню. Вернувшись во дворец, в костюме сестры милосердия императрица обошла больных детей, у всех жар увеличился. За этими занятиями она даже не нашла времени выслушать генерала Гротена, которого вновь посылала к Протопопову за новостями. Глава МИД прислал обширное письмо, содержанием которого она не преминула поделиться с мужем: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120–130 человек. Главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в Гор. Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером (Калинин писал в 4 часа утра) о принятии срочных мер, и все они надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотят строить баррикады и т. д… Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущала такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас»[1823].

Приблизительно в то же время, когда царица отправляла свое письмо, в Царском Селе появился генерал Спиридович. Он вломился в единственное место, откуда мог переговорить по прямому проводу с Воейковым — в его частную квартиру. Замысел удался. «Я высказал мнение, что департамент (полиции — В. Н.) не знает, что в действительности происходит, что Думу надо распустить, волнения подавлять вооруженной силой, но, прибавлял я, для этого нужно, чтобы Государь был здесь — все будут делать свое дело, как следует. Без него все будет плохо, — вспоминал Спиридович. — Генерал Воейков любезно поблагодарил меня за информацию, и мы распрощались»[1824]. Припомнит этот разговор и дворцовый комендант. «То обстоятельство, что, передавая мне эти сведения, полученные от Департамента полиции, генерал Спиридович не сказал мне ничего утешительного от себя лично, еще больше утвердило меня в убеждении, что положение безвыходно, так как мнение генерала Спиридовича я высоко ценил, считая его за человека умного, преданного, хорошо разбирающегося в подобных вопросах, искренне сожалел, что А. Д. Протопопов, несмотря на неоднократные мои к нему обращения, не согласился на назначение Спиридовича петроградским градоначальником»[1825].

В тот день Воейков по-прежнему бездействовал. Впрочем, одну удивительную вещь он сделал: отпустил в отпуск руководителя личной охраны императора. «В воскресенье утром поразил меня начальник дворцовой полиции полковник Герарди: вместо доклада об имевшихся у него касательно последних событий сведений он, страшно расстроенный, обратился с просьбой разрешить ему немедленно уехать в Царское Село, передав исполнение обязанностей на Ставке своему помощнику Н. А. Гомзину… Увидев, что Герарди совершенно потерял голову, я счел за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, нести которые он в подобном состоянии был уже неспособен»[1826]. Крысы побежали с корабля.

Николай же после вечернего чая принял сенатора Трегубова, с которым пробеседовал до обеда. После этого, по свидетельству Мордвинова, «мы — адмирал Нилов, граф Граббе и я, по предложению Его Величества, сыграли две партии в домино, но Государю, видимо, было не по себе, и мы вскоре разошлись»[1827]. Царь отправился к себе, чтобы ответить на полученные от жены послания. «Сердечно благодарю за телеграммы. Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно. Да благословит вас всех Бог»[1828].

Был ли Николай II неадекватен в своем ощущении реальности? Не думаю. Я скорее склонен согласиться с Сергеем Мельгуновым,