что в этом городе нет ничего коричневого, если не считать негров, конечно. Большая часть вашингтонских домов сложена из темно-красного кирпича, этот цвет радует мне душу, но Эмме напоминает запекшуюся кровь.

Нордхофф повел нас вверх по лестнице в главный обеденный зал; черный метрдотель, плюшевые портьеры, старомодные турецкие ковры. Свет только от свечей, это большое облегчение после вездесущих нью-йоркских кальциевых ламп.

Эмма села, как бы совершенно не замечая, что публика с нее не сводит глаз.

По всей зале губы округлились, точно застыв раз и навсегда на последней букве слова «кто?».

— Завтра меня замучают расспросами, — ухмыльнулся Нордхофф. — Все захотят узнать, кто были мои гости.

— Гостья, — поправил я. — Все пялятся на Эмму.

— Это всё сенаторы? — взгляд Эммы стремительно обежал комнату, точно театральную сцену или экран диорамы.

— Сенаторы этажом выше, княгиня. В маленьких обеденных комнатах, где столы ломятся от бутылок, где дымятся длиннющие сигары…

— С дамами?

— Иногда. Но обычно они предпочитают обедать с другими сенаторами и плести заговоры с целью опустошения казны.

— Как заманчиво! Значит, эти люди… — Она снова обвела взглядом наших сотрапезников.

— Это лоббисты. Они встречаются с сенаторами только в темных аллеях, где деньги переходят из рук в руки.

— Создается впечатление, — сказала Эмма, — что правительство здесь существует только для того, чтобы давать и забирать деньги.

— Аминь! — крикнул Нордхофф, чем изрядно напугал людей за соседним столиком. И принялся, «за счет Джейми, разумеется», заказывать нам отличную еду (снова черепаха, снова маленькие восхитительные крабы из Мэриленда). Карта вин выше всяких похвал.

Я с легкостью полюбил бы Вашингтон, если бы мне не нужно было о нем писать. Нордхофф чрезвычайно любезно предоставил в мое распоряжение свои заметки о деле Бэбкока, и теперь у меня в голове уже почти сложилась первая корреспонденция: общие впечатления от города после сорокалетнего отсутствия, а также разрозненные мысли о коррупции, «спиртной афере» и О. Э. Бэбкоке.

— Советую вам встретиться с Бристоу, министром финансов. Это он наносит смертельные удары Гранту.

— Своему собственному президенту? — Эмма начинает проявлять неожиданный интерес к политике. А я начинаю подумывать, не обманывался ли я в ней всю жизнь. В течение многих лет я всегда брал Эмму с собой, когда отправлялся в Сент-Гратиен к принцессе Матильде, где разговоры касались искусства, тогда как она была бы куда счастливее в политическом салоне или даже в Тюильри, пытаясь завязать разговор с беднягой императором, который был пропитан политикой-с головы до ног и в такой степени являл собою политического гения, что стал со всей неизбежностью одним из самых больших зануд во всей Франции: он не мог уже ни с кем ни о чем существенном говорить откровенно. К счастью, Эмма один год пробыла фрейлиной императрицы и, подозреваю, наслушалась политических разговоров. В отличие от Наполеона III императрица ни о чем другом вообще не говорила; она тоже была политиком, но весьма скверным, и из-за нее мы («мы» или «они»? «Мы». Это моя страна, то есть была моя страна) ввязались в войну с Пруссией и нашему миру пришел конец.

На заметку: неподкупный Бенджамин X. Бристоу из Кентукки стал министром финансов в июне 1874 года. К всеобщему изумлению, он оказался честным человеком. Обнаружив, что его министерство напичкано жуликами, он постарался выгнать их вон.

Так называемая «спиртная афера» началась в 1870 году, когда Грант назначил своего закадычного дружка генерала (разумеется!) Джона Макдональда начальником налогового управления в Сент-Луисе. Как и Бэбкок, Макдональд служил у Гранта при Виксбурге, а всякий, кто служил ÿ великого полководца во время этой выдающейся кампании, мог, если того желал, получить ключ от монетного двора. Так или иначе, налог на виски шел из западных штатов не в казну, а в карман Макдональда, его друзей, а также Бэбкока и, вероятно, самого президента. На сегодняшний день украдено около десяти миллионов долларов.

— Неужели замешан сам президент? — Я просто умирал от любопытства.

Нордхофф пожал плечами.

— Подозреваю, что да. Уж конечно, его не раз предупреждали о махинациях Бэбкока; теперь же он делает все возможное, чтобы приостановить следствие.

— Но это ведь так естественно — пытаться спасти свою администрацию. — Эмма, как всегда, высказалась весьма практично.

— Точно так же рассуждают «стойкие». Но все же суд в Сент-Луисе идет своим чередом, и Грант выразил готовность лично дать показания в пользу Бэбкока.

— Так может рассуждать человек честный, но недалекий, — сказала Эмма.

— Или хитрый обманщик, — сказал Нордхофф. — Во всяком случае, кабинет министров отговорил его от поездки в Сент-Луис.

— На это он и рассчитывал, разумеется. — Каким-то сверхъестественным чутьем Эмма постигает суть этих негодяев. Она уже призналась, что предпочитает Африку стране Эпгарии.

— Действия генерального прокурора укрепляют меня в мысли о виновности Гранта. Во-первых, прокурор, расследовавший «спиртную аферу», был смещен. Перед самым началом суда над Бэбкоком генеральный прокурор отдал распоряжение, запрещающее обвинению получать свидетельские показания обещанием неприкосновенности или снисхождения любому из потенциальных обвиняемых — свидетелей. Разумеется, это связало следствие по рукам и ногам.

— Грант знал об этом распоряжении?

— Грант сам его отдал, чтобы спасти Бэбкока.

— И самого себя? — Эмму эта ситуация восхищает.

— Конечно. Ну что ж, скоро мы узнаем приговор. Суд кончается на этой неделе.

— Вы полагаете, что Бэбкок выйдет сухим из воды?

Нордхофф кивнул.

— Но не остальные. Те пойдут в тюрьму.

— Почему все так боятся президента? — Мой вопрос прозвучал более наивно, чем это есть на самом деле; ответила на него Эмма:

— Потому что он президент.

— Но у него же не больше власти, чем у конгресса. Или у суда. Его самого относительно легко можно предать суду импичмента. Смотрите, что они сделали несколько лет назад с президентом Джонсоном, который не совершил никакого преступления.

Нордхофф предложил взглянуть на это иначе:

— Большинство из нас здесь уверены, что Грант замешан во многих темных делишках. Но мы не можем, не должны так говорить.

— Вас обвинят в клевете? — Африканские нравы завораживают Эмму.

— Нет. Г рант — национальный герой, и люди просто не могут, не желают верить, что он продажен. Хотя, подозреваю, большинство в глубине души в этом убеждено. Они, конечно, знают все про его семью и его друзей. Но он по-прежнему остается Улиссом Симпсоном Грантом, который спас Союз штатов; величайший из живущих в мире генералов, храбрый и молчаливый герой, не открывающий рта, который делает вид, будто ничего не понимает в политике…

— Хотя понимает все. — Эмма кивнула в мою сторону. — Как император.

— Эти вашингтонские репортажи следовало писать моей дочери.

Эмма засмеялась.

— Я не думаю… — Но в этот момент ее прервал не кто иной,