— Да, мадам. — И добавил: — Теперь, во всяком случае. Ганс, мой старший сын, доктор, знаете, он поначалу не хотел мириться с таким предательством. Но теперь он стал мудрее. Думаю, они и сейчас много спорят. Когда встречаются. Но по-родственному.

— А вы не принимаете ничью сторону?

— Мой младший стал теперь немножко слишком американцем. Мы по-разному смотрим на многие вещи. Но почему бы и нет? Моё поколение было слепо, особенно мы, так называемые учёные-историки. И должны за это расплачиваться. А он ни в чём не виноват. И я уже сказал — он похож на мать. Или — на её родину. — Он улыбнулся им обоим. — Англия — европейский сфинкс.

— Она более известна как европейский больной, — возразил Дэн.

— Если упрямство — болезнь…

— Но в упрямстве ведь нет ничего загадочного, не так ли?

— С этим я не могу согласиться. Для нас, иностранцев…

— Но ваш английский…

— О да, разумеется. Я знаю язык. Я понимаю английские обычаи. Я даже полюбил английские блюда — пирог с мясом и почками… — Он замолчал на мгновение, словно смакуя какой-то особый кларет. — Но ваша душа… Это совсем другое дело. — Он предостерегающе поднял палец. — И более всего — в том, что касается свободы. Немец не мыслит себе свободы без правил. Это гораздо важнее, чем наше пристрастие к парадному шагу и военной дисциплине… впрочем, это-то пришло к нам из Пруссии. Но понятие свободы… Это есть у наших философов. У Канта, у Маркса. Есть у Баха. У Гёте. Для нас полная свобода — это не свобода. Мы можем расходиться во мнениях из-за того, какими должны быть правила, но не из-за того, должны ли они быть.

Дэн улыбнулся:

— Но наша свобода в значительной мере иллюзия. Как мы теперь начинаем понимать.

Старик помолчал несколько мгновений, потом, с добродушной насмешкой, спросил:

— Знаете историю про западногерманского родственника, приехавшего навестить своих в Восточную Германию? Заговорили о политике. Западный немец говорит, что вся жизнь в ГДР диктуется государством, русскими. Они возражают: твоя часть Германии нисколько не лучше. Ведь она — самая американизированная часть Европы. Может быть, отвечает тот, но мы сами это выбрали, по собственной воле, демократическим путём, как англичане и американцы. Ах, говорит его дядюшка, но ведь и мы тоже, мой мальчик, выбрали это по своей воле, демократическим путём. И что важнее, мы выбрали это как немцы. — Кирнбергер кивнул в ответ на их улыбки и продолжал: — Я думаю, главное здесь — против кого направлен этот анекдот. Мне его рассказывали, критикуя восточных немцев. Но мне кажется, он может быть истолкован и в их пользу. Это, видите ли, зависит от того, как вы определяете явление, противоположное свободе. Для нас это — хаос. Для вас…

— Власть?

Он кивнул:

— Это и есть истинный занавес между Востоком и Западом. Мне так представляется. Мы жертвуем частью нашей свободы ради порядка… наши лидеры, правда, утверждают, что ради справедливости, равенства и прочего. А вы жертвуете частью порядка ради свободы. Ради того, что вы называете естественной справедливостью, индивидуальными правами человека. — Он вдруг улыбнулся, словно опасаясь, что беседа становится слишком серьёзной. — А можно, я вам ещё одну историю расскажу? Она антианглийская, но рассказал мне её ваш соотечественник. Много лет назад.

— Конечно.

— Англичанин, где-то во французской Африке, купается в Реке, где полно крокодилов. Местный житель, знающий английский язык, видит с берега, куда он плывёт, и кричит ему: «Вернитесь! Там опасно! Немедленно возвращайтесь!» Англичанин слышит крик и оборачивается. Африканец повторяет предостережение. Но англичанин не обращает на это никакого внимания. Плывёт всё дальше. И гибнет. Французские власти проводят расследование — никто не может понять, почему погибший пренебрёг предостережением. Тогда встаёт другой англичанин и объясняет: предостережение было сделано неправильным языком, оно не могло быть понято. Ах вот оно что… Может быть, месье соблаговолит сообщить суду, как следует правильно предостерегать человека, буде такая необходимость возникнет снова? Англичанин глубоко задумывается, молчит, потом произносит: «Пожалуйста, поверните назад, сэр, если вы ничего не имеете против!»

Джейн и Дэн улыбнулись, на этот раз не так весело, как раньше.

— Это жестокая шутка. Но я подозреваю, что в вашей стране и до сих пор существует нечто, побуждающее скорее утопиться, чем последовать доброму совету иностранца. Такая свобода недоступна моему пониманию.

— Да и нашему тоже не очень.

Старый профессор улыбнулся:

— Что тут поделаешь. Кто знает — может быть, тот англичанин хотел, чтобы его съели крокодилы.

Дэн взглянул на Джейн, которая давно уже не произносила ни слова; но в глазах её светилось мягкое согласие если не с ним, то хотя бы со стариком. Оба опустили глаза. Потом снова заговорил Дэн:

— Есть ли какая-то надежда, что конфликт между Востоком и Западом уладится?

— Раньше я испытывал чувство вины из-за того, что так долго занимался историей прошлого. Считал мои папирусы ширмой, отгородившей меня от того, чего не желал понимать. Но теперь я вижу, что такой ширмой может служить всё, что угодно, если человек этого хочет. Оправданием непонимания. — Он остановился на мгновение, потом снова заговорил: — Я помню — это ещё до войны было — спор между двумя деревнями по разным берегам Нила. К северу от Луксора, где я тогда работал. Из-за права ловить рыбу. Спор был яростный, даже кровь пролилась. Как-то я спросил у одного из старейшин — он был крестьянин, неграмотный, но очень мудрый старик, — почему они, вместе со старейшиной другой деревни, не порешат спор путём компромисса? Он упрекнул меня за глупый оптимизм. Он сказал: не может быть мира меж людьми ни на том, ни на этом берегу. Только в реке меж берегами.

— Там, где мы жить не можем.

Старик развёл руками.

И тогда он рассказал им ещё одну историю, из личной жизни, которую назвал «рассказ с привидением без привидения». Это случилось вскоре после его первого приезда в Египет, в конце двадцатых годов, прежде чем он стал заниматься своей теперешней специальностью. Он работал в одном из недавно вскрытых захоронений — благородного египтянина, но не фараона, среди утёсов напротив Асуана, и так увлёкся своим делом (он описывал настенную живопись), что задержался там позже обычного. Работая внутри помещения при искусственном свете, он не заметил, что снаружи упали сумерки. И тогда — возможно, из-за долгих часов концентрации внимания или из-за неосознанного ощущения, что всё вокруг стихло, — что-то случилось. Возникло удивительное чувство чьего-то живого присутствия, чужого, не его собственного. На миг это его испугало, он даже осветил фонарём всё помещение могильника, но ведь он нисколько не верил в сверхъестественное… «в проклятия и прочую чепуху». Его страх был непосредственным, физическим, боязнью, что в могильник проник грабитель. Но на месте раскопок был ночной сторож, и он подумал — может, это он и есть? Он даже окликнул его по имени. Ответа не последовало, и он снова принялся рассматривать живопись, которая, кстати говоря, поразительно сохранилась. На этом месте своего рассказа старик остановился. Дэн и Джейн услышали, как кто-то вошёл в салон позади них, но ни тот ни другая не обернулись; кто бы ни был вошедший, он сразу же ушёл.