в „Минине“. Добраницкий упорно предсказывает, что дальше в литературной судьбе М. А. будут изменения к лучшему, и также упорно М. А. этому не верит. Добраницкий задал такой вопрос: „А вы жалеете, что в Вашем разговоре 30-го года Вы не сказали, что хотите уехать?“ М. А. ответил: „Это я Вас могу спросить, жалеть ли мне или нет. Если Вы говорите, что писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым – на родине или на чужбине“».

29 августа Булгаков на совещании с Самосудом и авторами оперы „Поднятая целина“» – в гостинице «Москва». «Был еще поэт Чуркин, который подошел к М. А. и спросил: „Скажите, вот был когда-то писатель Булгаков… – А что он писал, про кого говорите? – Да я его книжку читал, его пресса очень ругала…“ – М. А насторожился, спрашивает: „А пьес у него не было?“ – „Да, говорит, была пьеса «Дни Турбиных»“. М. А. говорит: „Это я“. Чуркин выпучил на него глаза и говорит: „Вы даже не были в попутчиках, вы были еще хуже?!..“ М. А. ответил: „Ну, что может быть хуже попутчиков?“»

Так он оказывался уже чем-то вроде тех «чудовищ ископаемо-хвостатых», к которым причислил себя в последней поэме его давний партнер по бильярду.

30 августа звонят из ВОКСа? и Елена Сергеевна отмечает, что из слов звонившего – «Аросев тяжело заболел и больше не вернется» – «понятно, что бывший председатель ВОКСа Аросев арестован. 〈…〉 Вечером М. А. играл у нас в шахматы с Топлениновым».

2 сентября. «Чудесный летний день. 〈…〉 Вечером навестили Мелика 〈…〉 В газете сообщение о самоубийстве председателя Совнаркома Любченко».

5 сентября. «Мише говорили, что арестован Абрам Эфрос. Не знаем, верно ли, очень много врут.

Вечером Миша у Сергея Топленинова играет в шахматы».

6 сентября. «М. А. возится с Петром».

13 сентября закончена диктовка на машинку либретто «Петра Великого», а 19-го автору уже посланы 10 замечаний П. М. Керженцева, заключаемых словами: «Итак, это самое первое приближение к теме. Нужна еще очень большая работа». Он вновь попадал в тиски переделок и дотяжек. Все чаще он сравнивал себя в разговорах с заводом, вынужденным производить зажигалки.

23 сентября. «Мучительные поиски выхода: письмо ли наверх? Бросить ли театр? Откорректировать ли роман и представить? Ничего нельзя сделать, безвыходное положение! Днем с Сергеем на речном трамвае, прекрасная погода. Успокаивает нервы».

24 сентября. «Днем с М. А. ездили на речном трамвае. Но уже туманно, моросило».

Неожиданно несколько дней (28 сентября – 1 октября) пришлось отдать работе над экземпляром «Бега» – к пьесе проявили вдруг интерес в Комитете искусств. 3 октября. «Все время говорим с М. А. о „Беге“. Что это? Что-нибудь политически изменилось? Почему понадобилась пьеса?» Накануне, 2 октября, Булгаков диктовал жене письмо Б. Асафьеву: «Начну с конца: „Петра“ моего уже нету, то есть либретто-то лежит передо мною переписанное, но толку от этого, как говорится, чуть», – и далее про замечания Керженцева: «О них можно сказать, главным образом, что они чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал. 〈…〉 Теперь нахожусь на распутьи. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь или бросить все? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь. 〈…〉 Сейчас сижу и ищу выхода, и никакого выхода у меня, по-видимому, нет. Тут надо решать вопрос не об одном „Петре“. За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная бесперспективность и мрак».

…События вокруг его дома все более и более теряли какой-либо умопостигаемый смысл. Та их внутренняя целенаправленность, которая может гипотетически угадываться при взгляде ретроспективном (зачем, скажем, в разгар подготовки аврально ведущихся пушкинских изданий, осенью 1936 года выхватывался один из самых активно действовавших пушкинистов? – по-видимому, в «замысел» входило все большее и большее осложнение жизни остающихся на свободе, работа на износ, в оцепенении и страхе, в состоянии, постепенно близящемся к полупомешательству), тогдашним «наблюдателям», размышлявшим в соответствии с обычной логикой, искавшим причинно-следственных связей обыденного свойства, открыться не могла.

Исчезали один за другим вернувшиеся в 1923 году в Россию с надеждой на лучшее редакторы и авторы газеты «Накануне».

Еще в 1935 году был арестован живший в Ленинграде Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин – кажется, самый старший из сменовеховцев (1875 года рождения); он был расстрелян (как было установлено впоследствии в процессе реабилитации) в 1937 году «по месту заключения»; в 1937 году были арестованы Василевский (Не-Буква) (на следующий год погибший в заключении), Ю. В. Ключников (также погибший на следующий год) и вернувшийся в Россию в 1935 году и пробывший некоторое время профессором Московского университета Н. В. Устрялов. В том же году, по-видимому, был арестован и также погиб где-то в безвестности Ю. Н. Потехин[142]. Приведем запись в дневнике Е. С. Булгаковой от 4 сентября 1937 года: «Миша – у Серг[ея] Серг[еевича] Попова (брата П. С. Попова. – М. Ч.) играет в винт. Дома тихо, читаю книгу Ю. Потехина „Люди заката“, по форме – дурная книга, по содержанию – приключ[енческая] повесть». Само упоминание об этой книге (Л., «Жизнь искусства», 1925) по законам ее дневникового повествования тех лет, пожалуй, свидетельствует о том, что к этому дню Потехин еще на свободе.

5 октября. «Самосуд предлагает писать 1812 год по Толстому… Я в ужасе от всего этого. Это ужасно, что опять М. А. будет писать либретто! 〈…〉 Надо писать письмо наверх. Но это страшно». Из записи явствует, что писавшееся весной письмо Булгаков послать не решился, – предсказать, как в этом случае обернется дело, теперь было много труднее, чем в 1930 году; он понимал, особенно после летних событий, что напоминать о себе впрямую стало небезопасно.

23 октября. «У Миши созревает решение уйти из Большого театра. Это ужасно – работать над либретто. Выправить роман и представить». Слово «представить» заставляет думать, что роман в глазах автора должен был, в сущности, в каком-то смысле заменить письмо.

В эти дни решение определилось и оформилось. Отпадали одна за другой все смутные надежды (снова заглохло дело с «Бегом»; к середине ноября настойчиво-оптимистичный Добраницкий и сам исчез с горизонта (скупая запись в дневнике Елены Сергеевны от 11 ноября зафиксировала это событие: «Заходила днем к Троицким. Оказывается, Добраницкий арестован»); увязала в бесконечных дополнительных требованиях судьба уже написанных либретто).

5 ноября. «Пильняк арестован. Вечером у нас были Мелик, Минна (его жена. – М. Ч.) и Ермолинские»[143].

12 ноября. «Вечером М. А. работал над романом „Мастер и Маргарита“ – новое и ставшее окончательным