пьесу. Все понятно. МХАТу во что бы то ни стало нужна пьеса о Ленине и Сталине, и так как пьесы других драматургов чрезвычайно слабы – они надеются, что Миша их выручит. Грустный для нас и тяжкий разговор о „Беге“, в числе прочего Миша говорил, что ему закрыт кругозор, что он никогда не увидит остального мира, кроме своей страны, и что это очень худо. Ф. растерянно ответил – Нет, нет, вы, конечно, поедете! – не веря, конечно, ни в одно слово, что говорит».

Шли ни к чему не ведущие телефонные переговоры с вахтанговцами о «Дон Кихоте», об отношении Реперткома, и умудренный Булгаков говорил директору театра: «…мне не нужны одобрительные отзывы о пьесе, а мне нужна бумага о том, разрешена ли эта пьеса или не разрешается» (22 октября).

Это были дни юбилея МХАТа. «Ведь подумать только! – записывала с пылкостью Елена Сергеевна 26 октября. – В число юбилейных спектаклей не включили „Турбиных“, идущих 13-й год – уже больше восьмисот раз! Ни в одной статье, посвященной юбилею, не упоминается ни фамилия, ни название этой пьесы». На юбилейный вечер в МХАТ Булгаков не пошел, как и ни на один из юбилейных спектаклей[146]. 5 ноября В. Куза сообщил, что «Дон Кихот» разрешен и Реперткомом, и Комитетом по делам искусств, 9-го пришла и вожделенная официальная бумага. 10-го днем автор читает пьесу вахтанговцам: много аплодируют. «После финала – еще более долгие аплодисменты. Потом Куза встал и торжественно объявил „Все!“, то есть никаких обсуждений. Этот сюрприз они, очевидно, готовили для того, чтобы доставить Мише удовольствие, не заставлять его выслушивать разные, совершенно необоснованные мнения».

Он и правда устал за свою литературную жизнь выслушивать суждения о своих сочинениях.

Вернулись домой, и в половину двенадцатого ночи пришли посланцы МХАТа – Сахновский и Виленкин. «Начало речи Сахновского: „Я прислан к вам Немировичем и Боярским (Я. О. Боярский в 1937–1939 годах – директор МХАТа. – М. Ч.) от имени МХАТа сказать вам – придите опять к нам работать для нас… Мне приказано стелиться как дым перед вами… Мы протягиваем вам руки… Я понимаю, что не счесть всего свинства, хамства, которое вам сделал МХАТ, но ведь они не вам одному…“»

Весь ноябрь – напряженная работа в Большом театре, продолжающаяся нередко до двух ночи. Иногда приезжал из Калинина Николай Эрдман, говорили до 6 утра, а днем – если день был свободный – играли до упаду на бильярде; 20 ноября вечером в ресторане Клуба писателей подошел литератор Чичеров, возглавлявший секцию драматургов: «Почему, М. А., вы нас забыли, отошли от нас? – И в ответ на слова Миши о 36-м годе, когда все было снято, сказал: – Вот, вот, обо всем этом надо нам поговорить, надо собраться вчетвером – вы, Фадеев, Катаев и я, все обсудим, надо, чтобы вы вернулись к драматургии, а не окапывались в Большом театре»[147].

12 декабря «Советское искусство» публикует статью (за подписью «А. Кут» – псевдоним критика А. В. Кутузова) «Пьеса о Сервантесе», высоко оценивающую пьесу Э. Миндлина «Сервантес» – только что состоялась и ее читка. «В начале статьи, – записывала Елена Сергеевна, – строки о драмоделах, стряпающих сотые переделки „Дон Кихота“». 13 декабря. «Сегодня Миша позвонил к Чичерову и спросил, кто такой Кут. Тот ответил, что не знает. Просил Мишу прийти на совещание по поводу пьес и репертуара. Миша ответил, что не придет и не будет ходить никуда, покуда его не перестанут так или иначе травить в газетах». Об этом эпизоде пишет в своих воспоминаниях и С. Ермолинский. «Кто такой А. Кут? Еще один псевдоним?» «Заметь, – говорил Булгаков, – меня окружают псевдонимы…»

20 декабря – нездоров. «Конечно, лежать в кровати не хочет, бродит по квартире, прибирает книги, приводит в порядок архив. За ужином – вдвоем – говорили о важном. При работе в театре (безразлично в каком, говорит Миша, а по-моему, особенно в Большом) – невозможно работать дома – писать свои вещи. Он приходит такой вымотанный из театра – этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос – что же делать? От чего отказаться? Быть может, переключиться на другую работу? Что я могу сказать? Для меня, когда он не работает, не пишет свое, жизнь теряет всякий смысл». 21 декабря. «Вечером разбор Мишиного архива. От этого у Миши тоска. Да, так работать нельзя! А что делать – не знаем». И снова – 24 декабря: «Сейчас вечером занимаемся разборкой архива. Миша сказал – „Знаешь у меня от всего этого (показав на архив) пропадает желание жить“».

В конце года образовалось новое знакомство – соседи сверху, Сергей Михалков и его жена Наталья Кончаловская. 25 декабря Елена Сергеевна записывала: «Он – остроумен, наблюдателен, по-видимому талантлив, прекрасный рассказчик… Она – очень живой, горячий человек, хороший человек». 26 декабря Михалковы у Булгаковых с ответным визитом – «Засиделись поздно».

31-го с братьями Эрдманами и четой Вильямсов встретили Новый, 1939 год.

5 января. Вечером звонок Михальского – «У нас дорогие гости на Вашем спектакле» – это означало, что на «Днях Турбиных» вновь был Сталин; «Разговор о Чулкове, который умер на днях (Г. И. Чулков – автор исторических и историко-литературных работ. – М. Ч.). Миша говорит – „он был хороший человек, настоящий писатель, небольшого ранга, но писатель“». Вечером – Н. Р. Эрдман; опять разговоры всю ночь, до шести утра; «Когда Н. Р. стал советовать Мише, очень дружелюбно, писать новую пьесу, не унывать и прочее, Миша сказал, что он проповедует, как „местный протоиерей“. Вообще их разговоры – по своему уму и остроте – доставляют мне бесконечное удовольствие».

8 января – у М. А. «в эти дни тягостное пессимистическое настроение духа».

9 января записано, что был В. В. Дмитриев – «нездоров, говорил, что его вызывали повесткой в НКВД. Ломал голову, зачем?»

То и дело приходилось заниматься переговорами с чиновниками относительно заграничных постановок пьес Булгакова. «Ездили с Мишей поговорить с Уманским в Литагентство, – записывала Елена Сергеевна 10 января. – Как все это нелепо! Судьба – пьес своих не видеть, гонорара за них не получать, а тут еще из ВОКСа присылают письма, которые только раздражают».

14 января она – в Моссовете, в связи с обменом квартиры. Секретарь «сказал, что бумага (посланная на имя Молотова. – М. Ч.), наверное, пошла к инспектору квартирному, туда и надо обратиться.

Из роскошного особняка (подъезд № 2 Моссовета) с громадными комнатами, коврами, тяжелыми дубовыми дверями – пошла в подъезд № 3 – грязное неуютное помещение, в комнате № 102 застала очередь, повернулась и ушла.

– Нет, так квартиру не получить!»

Ежедневно она, несомненно, говорила мужу о том, что