На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весьвечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю;несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этомдоме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одногоничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечертак поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидноожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилосьтяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.

Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и,жалуясь на мигрень, стала прощаться.

— Так вы завтра едете в Петербург? — сказала ока.

— Нет, я не еду, — с удивлением и как будто обидясь,поспешно сказал Пьер. — Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Язаеду за комиссиями, — сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и неуходя.

Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив,вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядомстрого и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидновыказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительновздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.

Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи,мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинулкресло совсем близко к княжне Марье.

— Да, я и хотел сказать вам, — сказал он, отвечая, как наслова, на ее взгляд. — Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться?Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; язнаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, яне хочу… я не могу…

Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.

— Ну, вот, — продолжал он, видимо сделав усилие над собой,чтобы говорить связно. — Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну толькоее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себепредставить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что,может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность…ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, —сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.

— Я думаю о том, что вы мне сказали, — отвечала княжнаМарья. — Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… —Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно;но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейсяНаташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал своюлюбовь, но что она одного только этого и желала.

— Говорить ей теперь… нельзя, — все-таки сказала княжнаМарья.

— Но что же мне делать?

— Поручите это мне, — сказала княжна Марья. — Я знаю…

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.

— Ну, ну… — говорил он.

— Я знаю, что она любит… полюбит вас, — поправилась княжнаМарья.

Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и сиспуганным лицом схватил за руку княжну Марью.

— Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Выдумаете?!

— Да, думаю, — улыбаясь, сказала княжна Марья. — Напишитеродителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. Исердце мое чувствует, что это будет.

— Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не можетбыть… Как я счастлив! Нет, не может быть! — говорил Пьер, целуя руки княжныМарьи.

— Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, —сказала она.

— В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могуприехать к вам?

На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менееоживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьерчувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувствосчастья. «Неужели? Нет, не может быть», — говорил он себе при каждом еевзгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.

Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, онневольно несколько дольше удержал ее в своей.

«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мнесокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такоеже, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»

— Прощайте, граф, — сказала она ему громко. — Я очень будуждать вас, — прибавила она шепотом.

И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшиеих, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний,объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как онасказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как ясчастлив!» — говорил себе Пьер.

В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому,что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства сЭлен.

Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов,сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем ясказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее,свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки иничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений втом, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, — теперь не было и тени. Однотолько страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это?Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; авдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется иответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек,просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».

Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже неделал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, чтостоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.