— Есть записки Такэо Кусумото, — сказал Абукава. — По-моему, его «Ночные мысли», вышедшие под редакцией Хироси Намики, представляют собой огромный интерес именно с этой точки зрения. Кусумото закончил университет, по специальности он юрист, к тому же, уже сидя в тюрьме, прочёл множество книг по психиатрии, он очень сведущ в теологии, психологии и анализирует себя вдоль и поперёк. Его записки великолепны именно как материал для научных исследований.

— Это точно. А, кстати, Тикаки, как там Кусумото? — Услышав неожиданный вопрос Аихары, Тикаки испуганно оторвал взгляд от своего блокнота, куда усердно что-то записывал. — На Новый год я получил от него открытку, в которой он писал, что здоров и всё у него в порядке.

— Честно говоря, я познакомился с ним только вчера…

— Неужели?

— Тикаки работает в тюрьме с позапрошлой осени, — сказал Абукава и повернулся к Тикаки. — Ты знаешь, ведь Аихара-сэнсэй проводил психиатрическую экспертизу Кусумото.

— Да, конечно, знаю. — И Тикаки одновременно посмотрел на Абукаву и Аихару. — Я ведь читал «Ночные мысли».

Он попытался вспомнить, что именно говорилось в предисловии Хироси Намики об этой экспертизе. Кажется, Аихара обнаружил у Кусумото так называемую психическую анестезию, которая характеризуется неспособностью человека к высоким духовным побуждениям, утратой совестливости, чувства сострадания и пр. Люди этого типа, будучи ущербными морально и эмоционально, часто отличаются высоким интеллектом, их личностные отклонения носят врождённый характер и избавиться от них чрезвычайно трудно. У Тикаки уже после чтения «Ночных мыслей» создалось впечатление, что обнаруженные там признания религиозного плана, равно как готовность смириться с нынешним ограниченным существованием и предстоящей смертной казнью, идут вразрез с заключением Аихары, после личного же знакомства с Кусумото это впечатление усилилось. Может ли человек, который вчера рассказывал ему о Воскресении Христовом, быть психопатом, страдающим психической анестезией?

— Ну и что, у тебя появились вчера какие-нибудь соображения? — спросил Аихара.

— Вчера Кусумото приходил ко мне на приём. Он жаловался на странное ощущение «падения» или «проваливания», говорит, пол под ним вдруг начинает крениться и он летит куда-то в тартарары. Похоже на головокружение, но в отличие от головокружения, вызванного вестибулярными нарушениями, отсутствует ощущение вращения, есть только ощущение проваливания. Мне кажется, что это скорее психогенная реакция.

— То есть?

— В нём живёт страх, можно назвать это предчувствием, что вот-вот рухнут последние устои его существования и он упадёт в бездну, а рядом нет ничего, за что можно было бы уцепиться. Я сначала полагал, что это страх смерти, но теперь мне кажется, что дело обстоит гораздо сложнее…

— А почему бы не назвать это страхом смерти? Мне, в отличие от вас, не приходилось изучать заключённых-смертников непосредственно в условиях тюрьмы, но я переписывался со многими приговорёнными к смертной казни, да и перечитал за свой век немало соответствующей литературы. И могу сказать, что все приговорённые к высшей мере обычно боятся смерти, физически ощущая её приближение. Наверное, всё же это страх смерти. Не учитывая его, нельзя проникнуть в психологию смертника.

— В большинстве случаев это действительно так. В тюрьме, где я работаю, заключённым объявляют о том, что смертный приговор будет приведён в исполнение, либо утром в день казни, либо накануне. Когда именно — решает начальник тюрьмы, при этом принимаются во внимание индивидуальные особенности заключённого: человеку слабодушному сообщают, как правило, в тот же день, чтобы он мучился страхом как можно меньше, человеку достаточно сильному — накануне, но и в том, и в другом случае они, едва пробудившись, узнают, что их жизнь оборвётся либо сегодня, либо завтра утром. То есть страх от сознания того, что тебе осталось в лучшем случае двадцать четыре часа, а потом твоя жизнь насильственным образом оборвётся, — испытывают все. Однако в случае с Кусумото есть что-то ещё, выходящее за рамки этого страха. Ни у кого больше нет этого ощущения проваливания.

— Ну и что? — Аихара пронзил Тикаки острым взглядом своих запавших глаз.

— Видите ли… — У Тикаки от этого испытующего взгляда язык неожиданно прилип к гортани. Его опыт общения со смертниками был ещё невелик, а следовательно, он не имел никакого права утверждать, что случай Кусумото является чем-то исключительным.

— Во-первых, страх страху рознь, — натужно просипел Аихара, словно вкладывая в слова всю энергию своего тщедушного тела. Он всегда так говорил, когда его увлекала тема беседы, Тикаки неоднократно наблюдал это на заседаниях научного общества. — Страх смерти, который испытывают приговорённые к смертной казни, коренным образом отличается от того страха, какой испытываем все мы. Мы знаем, что когда-нибудь умрём, и боимся этого. Но для приговорённых к высшей мере смерть — вот она, рядом, до неё рукой подать, она, говоря словами французского психолога Пьера Жане, является «ближайшим, чувственно окрашенным будущим». Смерть для них так же определённа и близка, как вылет самолёта для человека, которому завтра утром предстоит отправиться в путешествие. Оставшееся до неё время может быть конкретно распланировано. Три часа — на писание писем, час — на молитвы, два — на сочинение стихов, час — на стирку, пять — на сон. Вот таким примерно образом. Эти люди живут, постоянно ощущая приближение смерти, именно поэтому они и стараются ни на миг не оставаться праздными. Их время предельно сконцентрировано. Именно об этом сконцентрированном времени с такой гениальной прозорливостью говорил Достоевский в «Идиоте» устами князя Мышкина. «Эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством, ему казалось, что в эти пять минут он проживёт столько жизней, что сейчас ещё нечего и думать о последнем мгновении». Да, кажется, именно так. Точнее не скажешь. Причём Достоевский описывал свои личные ощущения, чему доказательством служат воспоминания Софьи Ковалевской, в которых приводятся те же самые слова, но уже в связи со случаем из его собственной жизни. Правда, в письме старшему брату Михаилу он упоминает об этом лишь вскользь. И это понятно: в художественном произведении писатель не может писать только о себе, частным случаям из своей жизни он придаёт общечеловеческое значение. По существу, он делает то же самое, что делаем мы, психиатры, когда сводим к общим закономерностям наблюдаемые в каждом конкретном случае симптомы, а потом, исходя из этих закономерностей, рассматриваем частные случаи. О концентрации времени перед лицом смерти говорится ещё и в дневнике другого персонажа «Идиота», юноши Ипполита. Он болен чахоткой, жить ему осталось не больше двух-трёх недель, и он постоянно пребывает в возбуждённом состоянии, такое ощущение, что в нём конденсируется жизненная энергия, выплёскиваясь наружу беспричинной радостью. Вам не кажется, что здесь мы имеем дело с тем же самым горячечным неврозом, который вы наблюдали у смертников? Ипполит тоже то смеётся, то плачет. И сам не может понять — радуется он или печалится. А всё дело в том, что его время предельно сконцентрировано.

— Я не читал Достоевского, — признался Тикаки и опустил голову.