Лишь спустя полную неделю, когда руины улиц на севере были завалены телами, всадники наконец угомонились. Трудно было сказать, что их остановило. Адер видела в трубу женщину – светловолосую, в шрамах, как и все они, немолодую, но крепкую, как резное дерево. Она стояла босая на конской спине, раскинув руки, словно открывая грудь для копья, и неразборчиво кричала.

– Хуутсуу, – назвал ее Валин.

Непонятное чувство, точно крючками, растянуло углы его губ.

Адер уставилась на него:

– Это имя такое?

Он медленно кивнул.

– Ты ее знаешь?

Снова кивок.

– Во имя Шаэля, что она делает?

Валин склонил голову, словно мог за добрую милю разобрать слова:

– Велит им идти домой.

Адер всмотрелась. Вокруг женщины с волчьим воем кружили тысячи всадников.

– Они ее убьют.

– Возможно. Но не думаю.

И Валин, к потрясению Адер, шагнул на низкий парапет башни.

– Ты что делаешь? – спросила она.

– Ухожу, – отозвался Валин, указывая на север.

– Куда уходишь?

– Хуутсуу мне однажды помогла. Постараюсь помочь ей.

– Валин, ургулы тебя прикончат.

Он смотрел на нее, сквозь нее, обдумывая эту мысль. Неужели этот незнакомец, это существо из жил, шрамов и тьмы, может быть ее братом?

– Вероятно, – согласился Валин.

И, не дав Адер времени ответить, он прыгнул. До улицы под башней было тридцать пять футов, но Валин приземлился по-кошачьи, поднялся – страшный, как неуязвимая тварь из кошмаров, – и скрылся среди руин. Адер уже тогда понимала, что он не вернется.

Без похорон можно было обойтись. Кроме Гвенны и ее кеттрал, никто в Аннуре не видел, как умирал Каден. К тому же Каден своей волей отрекся от Нетесаного трона. Но похороны нужны не умершим, и когда ургулы скрылись за северным горизонтом, ускакали в свои степи, Адер должна была как-то – обрядом, общим делом – отметить перелом.

Могила была готова. После упокоения ее отца каменотесы принялись выдалбливать в скале новое отверстие. Однако над каменным входом не было ни резьбы, ни статуй, ни барельефов. По обычаю, их еще при жизни выбирал сам император, но Каден не оставил указаний, а все, кто его по-настоящему знал: Рампури Тан, Тристе, монахи, среди которых он жил, – умерли. Наверное, нужды в этом не было – он уже обратился в прах и кости, – но народ ожидал изваяний, и потому Адер обратилась к Килю, к кшештрим:

– Чего он хотел? Хотел бы?

Наука смерти давалась ей с трудом.

Историк устремил на нее непроницаемый взгляд:

– Вы говорите о своем брате? Или о том, кто займет его место в гробнице?

Адер моргнула. Она сказала только Валину и Гвенне. Она сама заворачивала нагое тело в текучую, как вода, ткань, начав со ступней, к бедрам и выше, до лица. Она надолго задержалась, прежде чем скрыть новым витком шелка те самые открытые глаза. Ложь далась легко: «Он слишком страшно изранен. Народ не должен видеть Малкениана оскверненным».

– Откуда?..

– Успокойтесь, ваше сияние. Я давно изучаю мир. Никто другой не заметит. – Кшештрим сложил черты лица в улыбку. – Вашему брату не нужен памятник из камня. Да вы сами знаете. Памятник Кадену, как и Тристе, вырезан в памяти вашего рода.

Помолчав, Адер указала на завернутое в шелк тело:

– А ему?

Историк закрыл глаза, склонил голову к плечу, словно прислушивался к неслышимой Адер музыке:

– Мы не «хотим». Ни в каком доступном вам смысле.

– Но должна же я что-то сделать.

– Нет, не должны. Простота могилы скажет все.

И вот Адер стояла перед ничем не украшенным проемом, перед идеальным прямоугольником, прорезанным в скале. Она бы предпочла молчать, как молчала, пока на вершине Копья сгорал Каден, но время молчания прошло, а кроме нее, сказать было некому.

Адер вещала, перекрывая ум ветра:

– Может быть, глядя на меня, вы спросите: «Зачем она здесь? Правит Аннуром, так пусть правит. Пусть позаботится о миллионах выживших. Мертвые в ее служении не нуждаются». – Она кивнула. – Это правда. Мертвые есть прах.

Толпа шевельнулась так, словно тысячи тел слились в единое существо, и существо это взволновалось. У людей могли быть десятки причин пройти долгий путь от Аннура, но после безумия минувшего года, после недели необъяснимо яростных атак ургулов и напоенного кровью крушения их войска, едва ли не каждый здесь искал утешения, ободрения, привычных фраз, чтобы с овечьей покорностью потянуться за ними: «Героическая гибель… во славу Аннура… навеки в памяти».

Они ждали, что император, встав над могилами своих предков, разыграет перед ними освященное веками действо. Они хотели, чтобы пророчица раскрыла уста и вместо слов с ее уст хлынул свет Интарры, разгоняя темноту в их сердцах.

«Но я не пророчица», – сказала себе Адер.

Чудо Копья Интарры было никаким не чудом, а расчетливым поджогом. Огонь Малкенианов горел в ее глазах, но письмена шрамов на ее коже оставались все так же невразумительны. Она помнила удар молнии над Негасимым Колодцем. Короткое слово: «Победи!» – врезалось ей в память, но Адер не могла знать, произнес его глас богини или другого, меньшего существа. Волю Интарры она постигала не лучше пустоглазых быков, взрывающих копытами грязь.

На миг ей пришла мысль признаться: «Я не пророчица. Богиня не говорит ни моими устами, ни со мной. Шрамы мои – простые ожоги. Мое избранничество было ложью».

И что тогда? Праведные восстанут, убьют ее. Другие убьют убийц и объявят ее мученицей. Сколько раз повторялась эта старинная история: вытаскивают из домов трупы, рубят людей на улицах, жгут заживо. Вера бьется с верой, убеждения – с убеждениями. Единственный выход – уцелеть, укрывшись яркой мантией лжи. Перед ней целая жизнь, чтобы найти способ отречься, разобрать изломанную машину империи, придумать, как не переложить ужаса своей ответственности на единственного сына, на крошечное дитя, которое уже везут к ней из промозглой Эргадской крепости.

– Мертвые есть прах, – повторила она. – Но вы это знаете сами. Вы видели.

Она указала на носилки.

– Мой брат, Каден уй-Малкениан, погиб, чтобы спасти город, чтобы поразить затаившуюся в самом его сердце измену, – и он ушел. Ушел туда, куда не досягнуть человеку, теперь он недоступен моим жалким словам. Ушли и посеченные ургулами лесорубы Тысячи Озер. И солдаты, ставшие жертвами на кровавых алтарях севера. И ченнерцы, умершие от голода при блокаде Домбанга, и воины Поясницы, восставшие и перебитые нашими легионами, и сраженные мятежниками легионеры. И бесчисленные ургулы, безымянными погребенные под двойным курганом к северу от Аннура. Мой брат лежит здесь, у моих ног… – В этот раз ложь далась ей легче. – Но он не услышит меня сегодня, как и неисчислимые погибшие, рассеянные по Вашшу и Эридрое.