Быстрый Джак не реагировал. Он продолжал набирать высоту, и каждый взмах крыльев уносил их дальше от цели.

– Сукин сын, – взревела Гвенна. – Был один шанс! Один хренов шанс, а он свалил!

Талал угрюмо сжал зубы. Анник на другом когте, не веря себе, качала головой.

– Я ему сердце вырежу и в глотку забью, – рычала Гвенна.

Без толку. Глупая угроза. Джак сидел на спине кеттрала, а она внизу – и не могла до него добраться. Не было у нее способа отвести беду, направить птицу вниз. Хоть сто раз убей пилота после посадки, ничего не изменишь. Окно для атаки, и без того крошечное, закрывалось на глазах.

Аллар-ра взмахивал крыльями и над облаками. Подъем становился все круче, словно Джак в слепой панике решил увести птицу к самым звездам. Гвенна чувствовала, как воздух в легких становится жидким, как леденит кожу. От крутизны подъема трудно стало держаться на когте.

– Нет… – Голос Талала почти затерялся в шуме ветра.

Гвенна повернулась к нему. На сердце лежал камень.

– Он тебя не слышит. Ничего не изменишь.

– Нет, – повторил Талал, склоняя голову, будто вслушивался в немыслимо далекий мотив. – Он не бежит. – И с мрачным торжеством лич заключил: – Он набирает высоту.

– Что ты мелешь? – опешила Гвенна.

Птица встала вертикально, нацелив клюв прямо в небо. А потом Гвенна сорвалась в невесомость.

Ребенком, еще до Островов, Гвенне поручали наколоть дров на всю семью. Она целые недели поздней весны проводила за этой работой и до сих пор не забыла тяжести колуна в руках – усилие при замахе и тот чудесный миг, когда топор, зависнув в высшей точке дуги, вдруг терял вес, на миг застыв в голубом небе.

– Мы – топор, – прошептала она.

Миг неподвижности, тишины. Она слышала только голос Быстрого Джака, дрожащий, но упрямо повторяющий как заклинание:

– Я кеттрал. Я кеттрал. Я кеттрал.

Потом птица издала короткий, яркий, как солнце, крик, и они, перевернувшись, стали падать – вместе со сложившим крылья Аллар-ра пронзили облако и устремились к земле, к Балендину.

У лича осталось время на один отчаянный удар. Гвенна увидела изумление и ужас в его расширенных темных глазах, увидела, как он вскидывает руку, ощутила, как воздух становится твердым и разлетается вдребезги, словно они пробили ледяную корку. Она обнажила клинки, готовясь к прыжку и не сомневаясь, что приземления на такой скорости им не пережить. А потом, как первый весенний побег, невидимый под прогретой землей, пока не возникнет внезапно и необъяснимо, в глазу Балендина проросла стрела. Он ошеломленно поднял руку, коснулся древка, медленно повернулся, словно озирая груды трупов, наваленные вокруг изувеченные тела. И упал. Казалось бы, должно быть что-то еще. Больше ярости, больше сопротивления, больше неопределенности и насилия, но человеческое существо по сути своей – слабое создание, душа у него так зыбко привязана к телу, что одна стрела, пластинка металла на деревянной палочке, легко с ним покончит. То, что было Балендином, что несло такую боль и такой ужас, оборвалось между двумя ударами сердца.

Пока Быстрый Джак выводил птицу из пике, Гвенна смотрела на Анник – на поющий арфой лук в ее руке, на ее залитые слезами щеки.

Все кончилось прежде, чем Адер успела понять. Только что птица заходила в атаку, потом резко скрылась за облаками. Адер готова была вновь повернуться к пылающей безмерности Копья, но Нира развернула ее в другою сторону:

– Там.

Она успела произнести только этот короткий слог, прежде чем упавшая из-за туч птица выровнялась над ургульскими всадниками и свернула к востоку. Адер, подняв к глазам трубу, долго искала распластанный в грязи труп лича. Пленники – искалеченные, умирающие – уже рвали его на части. Адер не слышала их криков, но в лицах не осталось ничего человеческого. Звериные морды.

– Они его убили, – выдохнула Адер, оторвавшись от трубы.

– Это Копье, – кивнула Нира. – Все на него смотрели. Осушили ублюдку колодец.

Адер протяжно, неровно выдохнула, осмыслила все наконец и снова подняла к глазам трубу, глядя на север:

– Что теперь?

Ургулы кишели роем: кто скакал подальше от кровавого пригорка, кто гнал лошадей навстречу. Одно было ясно: без лича всадникам не пробиться сквозь полосу разрушений на северных окраинах Аннура. Им пришлось бы не один день растаскивать бревна, расчищая проходы.

– Теперь дождемся смерти моего брата и твоего генерала, – тихо ответила Нира.

Она устремила на Копье отрешенный суровый взгляд.

– Они уже мертвы, Нира. – Повернувшись к старухе, Адер тронула ее за плечо. – Прости, но там никто не мог выжить.

– Рошин жив. Я его чувствую. Чувствую свой колодец. Так близко – я бы узнала о его смерти. Ощутила бы, что он… ушел. – Нира указала тростью на Копье. – Горят нижние этажи, но до вершины огонь не добрался. Это просто отсветы на стенах.

Адер молча кивнула и скрипнула зубами:

– Если Оши жив…

– Значит, жив и ил Торнья.

Адер зажмурилась, увидела надолго выжженные на веках блики пожара и наконец снова открыла глаза:

– Ты сможешь его убить?

– Ил Торнью? Или брата?

– Обоих, – сказала Адер.

Нира медленно, рывками втянула воздух сквозь пожелтевшие зубы. Может быть, она видела, как скользит мимо тысячелетие – тысяча лет, когда она стерегла Оши, последнего из безумных атмани, любила, без устали искала для него исцеления.

– Убить смогу, если окажусь достаточно близко. Брат силен, но его сила – моя сила. – Нира покачала головой и вдруг рассмеялась так, словно что-то прорвалось в ней изнутри. – К тому же он рехнулся, на хрен.

– Птица, – сказала Адер.

При этом слове у нее все перевернулось в животе. Огромный кеттрал, перелетев городскую стену, опустился на площадь. Гвенна с остальными как раз слезали с когтей.

– Птица доставит нас на вершину Копья.

– Никаких «нас», – буркнула Нира. – Твое место здесь, на стене. Защищай город. Забыла, что писал ил Торнья?

– Нет, – уронила Адер. – Не забыла.

Нира столкнулась с ней взглядом:

– Он не шутки шутит, девочка. Встанешь против него – убьет твоего мальчика.

Адер беспомощно смотрела на старуху.

– Вероятно, уже убил, – сказала она. – Может убить, хотя бы я повиновалась каждому его слову.

Ей казалось, кто-то вскрыл ее тело, сшил в один ком все внутренности, туго затянул нитку и завязал узлом. Каждое мгновение отдавалось болью. Больно было дышать. Думать о Санлитуне, о его шарящих в воздухе ладошках, о светлых удивленных глазах – все больно.

– Мой сын – не единственный ребенок в городе, – выдавила она из себя, и слова резали, как клинки. – Неизвестно, спасла бы я Санлитуна. Ил Торнья враг всего, что мы есть. Как бы я смотрела в глаза сыну, в глаза любому ребенку, зная, что дала ему волю?