– В чем дело? – ласково спросила Селия. Я и не заметила, как она неслышно соскользнула с подоконника, подошла к зеркалу и, обняв меня рукой за талию, заглянула мне в лицо.

– Посмотри на нас, – сказала я, и она, повернувшись, тоже стала смотреть в зеркало. Это напомнило мне тот день, когда мы примеряли платья к ее свадьбе с Гарри – все это было так давно, в Хейверинг-холле! Тогда я была образцом красоты, я была желанна для любого мужчины, и Селия рядом со мной казалась всего лишь бледным цветком. Но теперь, когда мы стояли рядом, я видела, что эти годы сказались на ней иначе, чем на мне. Она познала тайное счастье, и это заставило ее расцвести; на щеках появился легкий румянец; уголки рта теперь всегда были приподняты, словно в легкой улыбке; исчез тот испуганный взгляд, который вечно был у нее в Хейверинг-холле. Теперь казалось, что она в любую минуту готова рассмеяться и запеть, как беспечная птичка. То сражение, которое она вела и выиграла – с пьянством Джона, с владычеством собственного мужа и со мной, ее лучшей подругой, – создало вокруг нее некую ауру достоинства. Селия по-прежнему обладала все той же, несколько детской красотой, но теперь эта излишняя детскость была словно плащом прикрыта женским достоинством, пониманием собственной роли и собственной души. Она обрела способность судить, и судить справедливо, если видела, что другие готовы совершить нечто неправильное, недостойное. И было ясно, что в старости окружающие будут обожать ее не только за очаровательные манеры, но и за бескомпромиссность, высокую моральность и мудрость.

Селии было свойственно всем все прощать, но она никогда не забудет того эгоизма, который проявляли Гарри и я, когда Джона била дрожь при одном лишь взгляде на бутылку, а мы пили при нем и хвалили качество вина. И я понимала, что она больше совершенно от меня не зависит и никогда больше мне не поверит и не доверится. Между нами словно пролегла некая неширокая щель, через которую даже такая любящая душа, как Селия, не захочет перекинуть мостик. И сейчас, видя, что она следит в зеркале за выражением моих глаз, я не смогла бы с уверенностью сказать, что именно у нее на уме.

– Мне кажется, ты могла бы даже и верхом съездить к этим пшеничным полям, – тоном искусителя сказала Селия. – Если ты, конечно, сама этого хочешь.

– Очень хочу, – улыбнулась я. – Я уже почти год верхом не ездила и сейчас с удовольствием прокатилась бы по холмам. Пожалуйста, скажи на конюшне, чтобы мне приготовили Тобермори.

Селия кивнула и удалилась из комнаты, прихватив свое шитье. Люси подала мне серые лайковые перчатки и хлыст и холодно заметила:

– Никак вам уже лучше стало? Вот уж никогда не видела другой такой леди, которая могла бы так быстро после долгой болезни в себя прийти! Иногда мне кажется, мисс Беатрис, что вас ничем не остановить.

Недели, проведенные в постели, дали мне возможность физически отдохнуть. Я крепко ухватила Люси за руку чуть повыше локтя, довольно больно стиснув ее руку, подтащила горничную поближе и доверительно ей сообщила:

– Мне не нравится ваш тон, Люси. Совсем не нравится. Но, конечно, если вы хотите подыскать себе другое место, не получив рекомендаций, всего лишь с недельным жалованьем в кошельке и, желательно, подальше отсюда, то вам достаточно только сказать.

Она смотрела на меня с тем выражением, с каким на меня в последнее время смотрели в деревне: ненавидя и все же опасаясь.

– Прошу прощения, мисс Беатрис, – сказала она и потупилась, не выдержав зеленого огня моих глаз. – Я ничего плохого в виду не имела.

Я, разумеется, отпустила ее и даже слегка подтолкнула, а сама вылетела за дверь и, сбежав по лестнице, направилась к выходу на конюшенный двор. Там стоял Джон, наблюдая за тем, как голуби-вертуны ухаживают друг за другом на крыше конюшни.

– Беатрис! – приветствовал он меня, и его холодные глаза внимательно всмотрелись в мое лицо. – Тебе явно лучше, – признал он. – Наконец-то!

– Да, мне явно лучше! – подтвердила я с победоносной улыбкой, потому что видела, что он не может больше смотреть на меня, как на пациента, за которым будет ухаживать до самого неизбежного конца, приближающегося медленно и мучительно. – Я отдохнула и теперь снова хорошо себя чувствую. А сейчас я собираюсь прокатиться верхом.

Один из конюхов как раз вывел Тобермори из дверей конюшни. На жарком солнце его шкура сверкала в точности той же бронзой, что и мои волосы. Жеребец радостно заржал, увидев меня, и я погладила его по морде. Потом я непринужденно оглянулась на Джона, и ему ничего не оставалось, как сложить руки, чтобы я могла опереться на них своей обутой в сапожок ногой и взлететь в седло. Я испытала острую радость, наступив на его чистые белые руки врача своим сапогом, и ласково ему улыбнулась со спины Тобермори – улыбнулась так, словно все еще его любила.

– Неужели ты и сегодня видишь в моем лице смерть, Джон? – поддразнила я его. – По-моему, ты слишком поспешил, решив, что я умру. Я вряд ли доставлю тебе такое удовольствие.

Джон очень серьезно посмотрел на меня, и глаза его были холодны и тверды, как два кремешка.

– Ты совершенно здорова, Беатрис, – сказал он. – Здорова, как и всегда, но я по-прежнему вижу, что за тобой идет смерть. И ты это знаешь не хуже меня. Сейчас ты чувствуешь себя замечательно, потому что светит солнце и ты снова сидишь верхом на любимом коне. Но теперь все для тебя иначе, не так, как прежде. И ты, Беатрис, не настолько глупа, чтобы не понимать, что все вокруг уже разрушено и единственное, чему еще только предстоит здесь умереть, это ты сама.

Я наклонилась и погладила Тобермори, чтобы Джон не заметил, как кровь отхлынула от моего лица, когда я услышала его мрачные пророчества.

– А что же будешь делать ты? – спросила я вполне спокойно, хотя и довольно жестко. – Что будешь делать ты, когда тебе, наконец, удастся уговорить меня во цвете лет лечь в могилу или я просто сойду с ума от твоих надоедливых разговоров на одну и ту же тему? Что ты будешь делать тогда?

– Я буду заботиться о детях, – тут же уверенно ответил он. – Ты ведь в последнее время с Ричардом почти не виделась, Беатрис. Тебе было не до того – ты либо планировала полное уничтожение и Ричарда, и Джулии, и Широкого Дола, либо лежала больная в постели.

– А ты в это время проявлял сердечную заботу о Селии, – ехидно заметила я, отыскав ту болезненную точку, куда можно было ткнуть в отместку. – Наверное, ты именно поэтому и не выложил ей весь набор своих безумных идей, связанных со мной, моей жизнью и смертью. Когда она явилась к тебе, охваченная горем и ужасом, ты не рассказал, о чем ей на самом деле следует горевать, отчего приходить в ужас. Хотя сам ты и горевал, и был охвачен ужасом, не так ли? Ты утешал ее, и ласкал, и говорил, что все еще можно исправить, а потом привез ее домой, чтобы примирить с мужем, словно ничего страшного и не произошло, словно все в порядке.

– Словно никакого чудовища в глубине лабиринта нет, – тихо добавил Джон. – Да, Беатрис. Есть такие вещи и такие мысли, которых женщина – хорошая женщина, Беатрис! – не должна ни знать, ни видеть. Я рад, что могу защитить Селию от того яда, которым пропитан этот дом. Пока могу, потому что знаю: вечно терпеть это тяжкое испытание не придется. Лабиринт обрушится. И чудовище в нем умрет. Но я хочу видеть Селию и детей в целости и сохранности даже среди груды обломков.