На первый взгляд, как будто не опасалась: все воспоминатели единодушны в том, что, несмотря на огромное стечение публики, в основном молодёжи, никаких особых мер предосторожности принято не было.

«Она – эта молодёжь, – говорит Леткова-Султанова, – окружала гроб надёжной цепью сильных рук и не допустила полицию “охранять порядок”»[1415]. Похороны были проявлением общественной самодеятельности, так сказать, в чистом виде: лица неофициальные приняли на себя все распорядительные функции. Немногочисленным представителям власти (их, по некоторым данным, было не более шести человек) досталась роль сторонних наблюдателей.

«Полиция, – подтверждают слова мемуаристки «С.-Петербургские ведомости», – была совершенно не приготовлена к такому стечению народа, и, сравнительно, она отсутствовала, а между тем, какой был везде и во всём порядок, какая чинность!»[1416]

Полиция действительно «не была приготовлена»: прежде всего потому, что никто не предвидел, какого размаха достигнет эта погребальная манифестация.

Правда, сохранилось одно до сих пор не отмеченное указание, которое, если только оно справедливо, снимает с правительства часть вины за проявленную беспечность.

«Лорис-Меликов, – пишет современник, – не счёл нужным сдерживать порывы “национального горя” и ставить ему какие-нибудь препоны. Однако на Казачьем плацу, рядом с Александро-Невской лаврой, где хоронили Достоевского, случайно было ученье казачьим войскам, – и они были всё время в “боевой готовности”»[1417].

Лорис-Меликов не зря слыл государственным человеком. Он поспешил оказать усопшему знаки официального внимания. Но у него же – в качестве шефа жандармов – были причины опасаться эксцессов: последние могли иметь далеко идущие последствия.

Современники отлично сознавали это обстоятельство.

Упомянув о намерении Женских курсов нести цепи за гробом Достоевского, генеральша А. В. Богданович добавляет: «Ещё не утихли бурные страсти, ещё жив дух протеста. Эти сходки и проводы, хотя и стройные, смирные проводы, но такие многолюдные (говорят, было до 30 тысяч человек), могут повториться совсем при других условиях»[1418].

Тридцать тысяч человек на улицах города Петербурга, за всю свою историю не знавшего ни одной массовой политической демонстрации, – всё это «при других условиях» могло бы представлять реальную опасность.

Это понимал не только предусмотрительный Лорис-Меликов. Об этом же по прошествии нескольких лет, в 1886 году, говорит и Победоносцев: «Присоединение гражданских похорон или проводов к церковной процессии мало-помалу распространилось у нас и заведено не без тайного намерения установить повод к демонстрациям, которые не раз уже и происходили (как, напр., при погреб Дост, Тургенева и др.) и причиняли немало затруднений полиции»[1419].

Упоминание «затруднений», которые испытывала полиция, наводит на мысль об эпизоде на Владимирской площади: Победоносцев всегда отличался большой осведомлённостью.

Но, думается, обер-прокурор Синода вкладывал в слово «демонстрация» и более широкий смысл. Он не может не понимать, что многотысячное шествие за гробом автора «Карамазовых» – явление не только необычное, но и весьма настораживающее. Хотя бы уже по одному тому, что это есть результат не запланированной и не одобренной свыше инициативы: само общество – практически вся его интеллигентная часть – заявляло таким образом о своём существовании, более того – как бы производило открытый смотр своих наличных сил.

Не было ли это первой попыткой проявления в России прежде гражданского общества?

Победоносцев немного не дожил до смерти отлученного им от Церкви Льва Толстого, чьи подчёркнуто безгосударственные и бесцерковные похороны по своей форме, казалось бы, прямо противоположны проводам 1881 года. Однако по своему внутреннему смыслу оба этих события контрастно перекликаются между собой. Если похороны Достоевского ещё могли знаменовать в перспективе возможность некоего исторического компромисса, то смерть Толстого и вызванные ею манифестации свидетельствовали о полном и окончательном разрыве между правительством и обществом. Смерть Толстого показала, что тех иллюзий, которые поддерживали общественный энтузиазм в 1881 году, давно не существует. И если после 28 января 1881 года просматривается известная множественность исторических вариантов, то от 7 ноября 1910 года дорога могла идти только в одном направлении: к февралю 1917-го.

Кто сопровождал Достоевского в последний путь?

«Ни друзья, ни литераторы, – пишет «Новое время», – но всё что только читало, мыслило, училось – всё собралось почтить усопшего, все домогались чести понести его гроб»[1420].

Перед гробом шествовали не только многочисленные депутации с венками, но и хоры певчих (один насчитывал более ста человек) и духовенство. Вокруг – поместились литераторы, журналисты и профессора Университета. Позади – родственники и друзья покойного. Сам гроб, как уже говорилось, все три часа несли на руках (вернее, на специальных носилках): траурная колесница под малиновым балдахином одиноко двигалась поодаль. Дважды – у Владимирской и Знаменской церквей – процессия останавливалась: служили краткую литию.

«На балконах, в окнах, на лесах новых домов, – сообщает «Газета А. Гатцука», – стояли и смотрели зрители. Движение экипажей само собой прекратилось»[1421].