Накануне выноса Анну Григорьевну уведомили о восьми депутациях, изъявивших желание нести венки за гробом её покойного мужа. Вдова была утешена такой великой честью. Утром 31 января депутаций оказалось шестьдесят семь, а число венков перевалило за семьдесят.

Гроб вынесли из квартиры в начале двенадцатого.

«На колокольне Владимирской церкви, – говорит И. Ф. Тюменев (тот самый, который оставил в своем дневнике запись об Алёше – евангельском социалисте. – И.В.), – загудел колокол, и почти вслед за первым ударом… раздалось торжественное “Святый Боже”… При первых звуках молитвы головы всех обнажились… у многих из нас к горлу подступили слёзы… В тот момент все действительно как-то ощутили веяние Божества, и верующие, и неверующие…»[1407]

Этого момента, говорит Тюменев, он не забудет никогда.

«Милая Сара, – пишет И. П. Павлов невесте, – ничего подобного я ещё не видал. Народу собралось видимо-невидимо, вся процессия на целую версту растянулась. Масса народу, и над головами этого народа бесконечная вереница венков… Золотом (парчой. – И.В.) обитый гроб всё время несли поднятым над головами. Вокруг гроба на три-четыре сажени во все стороны поддерживали руками непрерывные гирлянды из свежих цветов. Вдоль всей этой на версту растянувшейся массы переливалось беспрерывное пение: Святый Боже. Пели не только хоры певчих, но и отдельные группы: разных студентов, студенток и гимназистов»[1408].

«Студентов, студенток и гимназистов» оказалось изрядно: во многих учебных заведениях были отменены занятия. (Правда, не во всех: так, ученики Первой гимназии, как свидетельствует осведомлённый наблюдатель, «несмотря на запрещение директора, собрали деньги на венок и старшие из них ушли тайком из гимназии, чтобы участвовать в процессии».)

Венки покупались на общественные деньги, сборы были быстрые и щедрые.

«Конечно, – замечает Тюменев, – и у нас (то есть в Академии художеств. – И.В.) нашлись люди, которые спрашивали сборщиков: – “Кто же это такой, Достоевский?” – но таких было очень мало и с таких собиратели денег не спрашивали, а просто шли дальше, оставив их без ответа (кто-то из них, услыхав такой вопрос, будто бы даже плюнул с досады)»[1409].

Д. В. Григорович в качестве главного распорядителя шествовал во главе процессии. За ним, сопровождаемый юнкерами в полной парадной форме, следовал большой лавровый венок от Николаевского инженерного училища, где некогда учился покойный.

Далее двигались воспитанники нескольких петербургских гимназий, коммерческого и реального училищ, Женские педагогические курсы, студенты-технологи, Горный институт и т. д. Несли венки от Петербургской академии художеств, от учителей и учительниц, от Петербургской духовной академии и Института инженеров путей сообщения, от Медико-хирургической академии и женского хорового музыкального общества, от Училища правоведения и – из живых белых маргариток – от Бестужевских курсов, от Комитета грамотности и от консерватории, от Общества русских драматических писателей и от русской оперы (за этим венком следовал артист Мариинского театра И. А. Мельников (баритон), который получит выговор от начальства за то, «что пошёл на вынос без разрешения: он мог там простудиться, осипнуть, заболеть и нарушить репертуар»[1410]), от судебных следователей Петербургского окружного суда и от присяжных поверенных…

Вознесённый на трёх высоких шестах, раскачивался громадный венок, привлёкший общее любопытство. По нему вилась надпись из белых иммортелей: «От студентов СПб. университета».

Вообще надписи были разные.

На одних лентах значилось просто: Ф. М. Достоевскому. На других были воспроизведены названия произведений: «Униженные и оскорблённые», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» (о «Бесах» стыдливо умалчивалось). Попадались и более развёрнутые формулировки.

Студенты Историко-филологического института написали: «Заступнику меньшой братии». Венок от города Москвы гласил: «Великому Учителю – из сердца России». Славянское благотворительное общество пометило: «Русскому человеку». Мелькнуло даже такое: «Истолкователю Пушкина».

Несли большую трёхцветную русскую хоругвь с лавровым венком и надписью: «От редакции журнала “Русская речь”». Несли лавровые венки от «Петербургского листка» и «Нового времени». «Всемирная иллюстрация» и «Огонёк» обошлись общим венком.

От демократических и либеральных изданий отдельных венков не было, но в общей депутации петербургской прессы шли представители «Голоса», «Недели», «Отечественных записок»[1411].

Обращал на себя внимание венок от Главного тюремного управления (упомянув о котором «Новое время» резонно вопросило: «Зачем?»[1412]): возможно, он был знаком элегической признательности бывшему узнику Мёртвого дома.

О Мёртвом доме попытались напомнить и более действенным способом.

Почему не вмешивалось начальство?

«Одну минуту, – вспоминает Е. П. Леткова-Султанова, – на Владимирской площади произошёл какой-то переполох. Прискакали жандармы, кого-то окружили, что-то отобрали. Молодёжь сейчас же потушила этот шум и безмолвно отдала арестантские кандалы, которые хотела нести за Достоевским и тем отдать ему долг как пострадавшему за политические убеждения»[1413].

Этот факт не упомянут более ни одним из мемуаристов. Но он находит косвенное подтверждение в дневнике генеральши Богданович, принадлежащей к совсем иному, нежели Леткова-Султанова, общественному кругу. «…Рассказывал Краевский, – записывает автор дневника, – что Женские курсы хотели вместо венков нести на подушках цепи на похоронах Достоевского, в память того, что он был закован в кандалы»[1414].

Богданович не уточняет, было ли осуществлено это намерение: по-видимому, эпизод на Владимирской площади остался ей неизвестен.

Опасалась ли власть подобных инцидентов?