людей (в иных отношениях весьма не глупых) упускают из виду этот простой факт. Они полагаются на сантименты, милосердие, приличия и тому подобное, тогда как достижению цели способствуют два фактора – сила и деньги. Да, при Актии нам пришлось уступить силе, но у нас еще оставались деньги.

– Упаковывайте жемчуг плотнее, – приказывала я рабочим, ссыпавшим жемчужины в мешки и складывавшим мешки в пирамиду, уродливое подобие одной из тех, что высились в пустыне. – Нам нужно как можно больше!

Мои жемчужные кладовые почти опустели. Здесь были и отборные перлы из Красного моря, и мелкий жемчуг из Британии, и причудливо раздувшиеся, огромные жемчужины, выловленные в дальних морях где-то за Индией. Они плохо переносили жару, а в огне взрывались, разбрасывая вокруг переливчатую пыль. Однажды я уже вкладывала свой жемчуг в отчаянное предприятие, направленное на благо Египта (воспоминание о пари с Антонием вызвало у меня улыбку), – так пусть же эти дары моря еще раз послужат благому делу.

– Хорошо! – Я одобрительно потирала руки. В этом умышленном расточительстве было что-то захватывающее, чарующее. Величественное. – А где изумруды?

Мне указали на мешки, лежащие в самом низу груды сокровищ.

– О, нам нужно больше! – заявила я.

Неужели это все? А может быть, для солидности добавить бирюзы?

Да, почему бы и нет? Голубое и зеленое вместе, земля и небо. Мы подражаем природе.

Я легкомысленно рассмеялась.

Поступала ли я правильно? Не сошла ли я с ума, как Антоний, не устоявший под напором бури обрушившихся на него несчастий и ударов судьбы? Почему это доставляет мне такое странное удовольствие? В нем было нечто большее, чем простое желание уязвить Октавиана. Разрушение, жертвоприношение, сумасбродное подношение богам, обрекшим нас на гибель, – в этом было что-то дурманящее и пьянящее.

– Да, добавьте бирюзы, – приказала я. – А не хватит, сыпьте ее заодно с лазуритом.

Лазурит с золотыми прожилками, его царский цвет… Не пристало такому камню украшать республиканский венец Первого Гражданина – принцепса Октавиана.

– Лазурит в кучу! – выкрикнула я и словно со стороны услышала пронзительный смех – мой собственный.

Работники, сгибаясь под своей ношей, тянулись из дворца в бесконечной процессии, словно муравьи, возводящие невиданный муравейник из сокровищ.

– Октавиан высадился в нашей части мира.

Весть, которой мы ждали, пришла. Мардиан вручил мне шуршащую депешу.

Я внимательно прочла. Он покинул Рим при первой возможности и снова отплыл на Самос.

– Он не обманул наших ожиданий, – сказала я.

Мардиан кивнул:

– Ни в малейшей степени.

– С этого момента все его действия будут еще более предсказуемы.

Он двинется в нашем направлении неторопливо (festina lente, поспешай медленно) – через Сирию, потом через Иудею, потом к восточным вратам Египта.

– А вот нам нужно проявить непредсказуемость.

Пусть не рассчитывает ни на легкую победу, ни на марш без сюрпризов. У нас есть египетский флот, четыре римских легиона, гора сокровищ в мавзолее – и у нас был Цезарион, почти взрослый мужчина. В действительности, неожиданно вспомнила я, ему сейчас ровно столько же, сколько было Октавиану, когда я видела того в последний раз. Помнит ли он, каким был в семнадцать? Наверняка. Он никогда ничего не забывал.

– Большая часть подвластных Риму царей уже поспешила поцеловать ему руку, – сказал Мардиан.

– Не думаю, чтобы хоть один от этого воздержался, – промолвила я, стараясь не выдать горечи и обиды. – Кто еще торопится к нему?

– Да, ты права, все цари уже преклонили колени. Сейчас пришла очередь правителей маленьких территорий и старейшин городов вроде Тарса…

Нет, только не Тарс! Город, куда я приплыла к Антонию, – город нашей любви – не должен быть сокрушен тяжкой пятой Октавиана, не должен быть осквернен им. Сама мысль об этом ранила, как стрела.

– Антиохия тоже, я полагаю? – Он мог запятнать оба памятных для меня места.

– Пока нет, – ответил Мардиан.

– Значит, я еще могу вспоминать ее такой, какой она была. И что же, – мне не удалось удержаться от горького вопроса, – никто не остался нам верен?

– Почему же, есть и такие, – ответил Мардиан. – Причем, как ни удивительно, те, от кого ничего подобного не ожидали. К примеру, школа гладиаторов в Вифинии, где Антоний тренировался перед своими победоносными играми. Они отказались признать назначенного Октавианом наместника и выступили в направлении Египта, чтобы сразиться на нашей стороне.

Итак, кто-то еще хранил нам верность. Удивительно. И трогательно.

Следующим шагом Октавиана стало прибытие на Родос, куда явился Ирод, чтобы сложить к его ногам свои царские регалии. Ирод всегда знал, куда ветер дует. Он заявил, что он был нерушимо верен Антонию, а теперь, если Октавиан примет его присягу, будет так же верен ему. Октавиан присягу принял, но только потому, что не имел под рукой подходящего кандидата на иудейский престол. Ирод и тут успел: предусмотрительно устранил всех возможных соперников. Вместе с Иродом на Родос прибыл его ставленник Алексий Лаодикейский, тоже вилявший хвостом и слюнявивший Октавиану руку. Тот самый Алексий, которого Антоний послал к Ироду просить, чтобы тот сохранил верность. Вместо этого оба перебежали к Октавиану, но тут Алексию не повезло: я не без злорадства узнала, что Октавиан его казнил. Он считал непростительным то, что в свое время именно Алексий убеждал Антония окончательно порвать с соратником-триумвиром и развестись с Октавией.

Из чего неумолимо следовало, что на мою голову Октавиан непременно выльет весь накопившийся яд. Если какой-то Алексий, лишь косвенно причастный к истории с разводом, поплатился за это жизнью, что сделают с женщиной, которая была главной виновницей?

– Положите сюда.

Я указала на ларь из сандалового дерева, покрытый листовым золотом и проложенный десятью слоями тончайшего шелка разных цветов, – радужный ларь. Нижний слой был цвета ночной синевы, затем пурпурный и далее светлее и светлее, до последнего, ослепительно-белого. Подходящее ложе для золотой диадемы и скипетра.

Хармиона и Ирас положили бесценные вещи на шелк, глядя на них с тоской. Обе помнили, как я появлялась с этим скипетром и в этой диадеме на церемонии «дарений».

Разумеется, у меня имелись и другие регалии, но эти были лучшими. И теперь они отправлялись к Октавиану.

Пожелает ли он примерить их на себя? Прикажет ли он оставить ларь в своей комнате, а потом, ночью, когда никто его не увидит, достанет диадему и возложит на свою голову? Я представила себе, что поначалу золотой ободок покажется ему холодящим, но потом удивительно быстро нагреется, приняв тепло кожи. К этому легко привыкнуть. О, очень легко, особенно для убежденного республиканца.

Какая ирония, какая насмешка богов в том, что в итоге Октавиан пойдет путем