Молого-шекснинцы знали, что во многих русских губерниях простые люди часто ходили оборванцами, знали, что многие крестьяне в центре России в религиозные праздники брали с собой в церковь единственную пару сапог. Но шли до церкви босиком, а сапоги тащили на палке за плечами. При входе в храм садились на ступеньки и надевали сапоги, а уж потом входили внутрь, перед тем перекрестясь и благодаря Всевышнего. Справляли в сапогах молебствие, а после него, как вон из церкви, сапоги опять долой, да до дому босиком. Пойменские мужики и бабы никогда в жизни в таком положении не были и того не делали. Они свою обувь и одежду не так уж лихо жалели, у них была неплохая возможность хорошо обуться и одеться в любую пору года.

Никто из поймичей даже в последние годы существования поймы не нашивал резиновой обуви. Да такая обувь жителям тех мест была и не нужна. Они выделывали добротные кожи из коровьих шкур, а приходившие в пойменские деревни сапожники-кареляки шили и старому, и малому такие сапоги, что в них вода не попадала до тех пор, пока сапоги не сопревают вовсе. Некоторые междуреченские мужики заказывали сапожникам сшить сапоги с голенищами до паха, чтобы в них можно было по весне и по осени, когда в мелких заводях рек и озёр ботали рыбу мережами, бродить в холодной воде выше колен.

Валенки на зиму имели все. У работающих мужиков и баб валенок было по две-три пары: в одних валенках они в зимние вечера ходили в избе, в других по двору, ухаживая за скотиной, ухали в снежных сугробах по деревне, когда переходили от дома к дому. Третьи валенки были самыми аккуратными и назывались они чёсанками. Их надевали, когда шли в гости к родне или в церковь молиться Богу. Моя мать рассказывала, что когда она вышла замуж, то у деда по отцу моему — у Никанора Зайцева, когда все его шесть женатых сыновей жили вместе одной семьёй в его доме в двадцать два человека в деревне Новинка-Скородумово, то валенок было до пятидесяти пар, а летом все они хранились в большущем ларе мучного амбара. В деревнях поймы ребенку, ещё не начавшему ходить, родители уже заказывали валенки. Многие лесорубы зимой надевали валенки с голенищами аж до мужского отростка.

Овечьей шерстью крестьяне из поймы торговали на базарах и ярмарках, так же как сеном, рыбой и санями. За междуреченской овечьей шерстью часто охотились и купцы из городов Ярославской губернии, и заезжие торгаши из отдалённых от поймы городов. Зимой дублёные полушубки из овечьих шкур носили старики и парни, бабы и девки. Целыми шубами называли только те, которые шились с поясным набором гармошкой. Широкие полы тех шуб при ходьбе хлестали по икрам. В целых шубах даже многие сопляки мальчишки и девчонки катались на салазках с гор. И до того, бывало, намочат на горе свои шубы, что на кромках их широких пол, как на застрехе крыши избы, висят сосульками льдинки. Поедет другой раз какой-нибудь мужик со своей женой в дальнюю дорогу, так его баба, облачившись в мужнин тулуп и усевшись поудобнее в санях-креслах, не слезала с них и в тридцатиградусный мороз: шуба тепла, поезжай хоть на сто верст без остановки. Бабе в тулупе любой мороз был не страшен. А мужик, если он озябал, ехавши на возу без тулупа, то спрыгивал с воза и бежал за лошадью трусцой, согреваясь в движении. Про такую езду на лошадиной подводе зимой мужики иногда говорили: «Баба с возу — кобыле легче…» Но междуреченская баба, даже в самый трескучий мороз, одевшись в мужнин тулуп, никогда с воза не слезала. Чтобы облегчить тягу кобыле, с воза всегда слезал мужик.

Дубья и сани

Мологские сани всегда изготовлялись из дуба. Во многих лесах Молого-Шекснинской поймы росли редкие для северных широт России деревья: вязы, клёны, серебристые ивы, дубья[536]. Из дубьев в пойме стояли целые рощи. Невдалеке от Ножевского хутора, вблизи Подъягодного озера, которое находилось в двух верстах юго-западнее деревень Збудово и Замастка, к озеру примыкала ровная низина. В той низине росли коренастые, с раскидистыми кронами, красавцы дубья. Некоторые были диаметром ствола у земли больше половины сажени.

Плодовитыми были те дубья. К началу осени, в сентябре, листья на них ещё были зелёными, но как посмотришь, бывало, на любой из тех дубов со стороны, так он весь казался светло-коричневым. Это потому, что весь был усыпан плодами. Коричневые жёлуди перебивали цвет листвы. Местные жители называли жёлуди орехами и часто заготовляли их на зиму для свиней. В начале октября зрелые орехи шибко падали с дубьев на землю; под некоторыми дубьями она была сплошь покрыта ими. Под одним дубом можно было насобирать не один мешок. Форма орехов у каждого дуба была почему-то разная: на одних орехи длинные, похожие на винтовочные пули, на других — круглые, напоминающие картечь. А размером — все крупные: больше, чем полвершка в длину, а толщиной с большой мужицкий палец. Только одна дубовая роща у Подъягодного озера могла бы снабдить на зиму превосходным кормом не одну сотню поросят. Даже вековых дубьев, не говоря уже о молодняке, на территории поймы росло тысячи, и все были чрезвычайно плодовиты. Многие сотни красивых темноствольных деревьев диаметром ствола у земли почти в две мужицких охапки, с глубокими бороздами в шершавой коре, росли в урочище Мишино, в местечке Кочериха, под хутором Алексеевским. Название озера Дубное произошло от берегового дубья. Много их росло не только по урочищам и разным местечкам вблизи Мологи, но и в центре самой поймы, и по берегам Шексны.

Никто, конечно, и подумать тогда не мог, что придёт беда и дивная красота дубового леса вместе с бархатом трав исчезнет невозвратимо.

Для деревенских мальчишек было забавой ходить в начале осени в дубовые леса за орехами, взять в руки палку, нацелиться ею на какую-нибудь дубовую ветку, усеянную орехами и, не промахнувшись, с силой ударить по намеченной цели. Ветка от удара