не кривуль», — часто говаривали родители, глядя на своего сына, который собирается на гулянье в соседнюю деревню.

Во время бесед все усаживались вдоль стен на скамейках, а середина избы была свободной: здесь плясали, устраивали массовые танцы и игры. Сидели, однако, по большей части девки — им так и положено, и рукоделье при них. Парни в основном стояли, вели свои мужские беседы да стреляли по сторонам глазами на своих зазноб или отыскивали себе подходящую к этому званию. Подростков — мальчишек и девчонок — на беседы не пускали: не доросли еще. Но в те времена занавесок на деревенских окнах почти не было. Так ребятня, зная, в каком доме намечается беседа, жадно заглядывала во все его окна: как там парни и девки веселятся, да кто с кем ухажерничает. Изнутри казалось, словно поросячьи пятачки сплющенные носы ребятни прилепились к стеклам. Нет-нет, да какой-нибудь малец или девчонка сверзнутся с завалинки избы, повалятся в снег. Зима, все дети в шубах, словно выводки медвежат, собравшиеся в одно место побарахтаться в снегу да поглазеть на любопытное зрелище.

Освещение на молодёжных беседах было таково, что и у грешных богомольцев — самое скудное. У стен и под потолком висели две-три керосиновые лампы, каждая с широким жестяным кругом поверху для отражения света вниз и с двумя проволочными дугами по бокам. И это считалось вполне нормальным освещением. Ведь жители поймы узнали керосиновые лампы только в начале двадцатого века. А до этого во всех деревенских избах светильниками в долгие зимние вечера были лампадки, заправленные «боговым» гарным маслом. В лампадку с тем маслом опускался тряпичный фитилек. Его поджигали, и он горел маленьким огонёчком, высасывая из лампадки пережжённое льняное масло. Спать ложились сразу, как стемнеет. А темнота, она, понятное дело, будит силы природы — может, оттого, что не было электричества, и дети плодились в крестьянских семьях бессчётно? А ещё была для освещения в домах мать-лучина. Её не очень расходовали, зажигали накоротко, чтобы поужинать. Да и в бытность лампадок народ старался экономить масло, зажигали лампадки не во все зимние вечера, а только в воскресные да праздничные. Лампадку-коптилку почитали, ставили не где-нибудь, а только на божницу к иконе, либо подвешивали вблизи от неё к потолку на цепочку. От горящей лампады освещения и копоти больше всегда доставалось лику Господню, чем людям в избе. В старину такое освещение было и на беседах у молодёжи.

Это уж после революции, в тридцатые годы, керосиновая лампа пришла в дома как прогрессивное веяние нового времени. Но и она настолько коптила, что, бывало, сквозь кубоватое, пузырём, ламповое стекло не было видно ни огня, ни света: во мгле маячила чёрным пятном лишь одна сажа. Да в те времена это не очень беспокоило людей, на освещение внимания обращалось мало. Тем более — на беседах. Во мраке парни и девки лихо отчебучивали свои танцы да пляски, пели песни и частушки. Ну и любезничали, конечно.

Ни одна беседа не обходилась без баяниста. Без него получались одни лишь хиханьки да хаханьки — не спеть, не станцевать. Так что гармонист был центром веселья на беседе. В те времена в России особенно популярна была гармонь «Вятка», звонкая, тонкоголосая. Бывало, как рванёт такую гармошку какой-нибудь парень, играть умелец, как пробежит ловкими пальцами по пуговкам-клавишам, да как втянет потом меха назад, да вытянет сызнова в змейку — гармонь так и зальётся. Тогда и сердце в груди какой-нибудь взгрустнувшей девки забьется шибче.

Бывали, конечно, беседы и без гармошки. В такие вечера с большим успехом её заменяла трёхструнная балалайка. Пойменская неприхотливая молодёжь очень охотно веселилась и под этот замечательный русский народный инструмент. Балалайка объединяла молодёжь не хуже гармони.

Нередко у пойменской молодёжи случалось и такое, что не оказывалось к нужному вечерку ни гармошки, ни балалайки. Но никто в унынье не приходил. Были среди парней и девок такие умельцы, что имитировали любые мелодии голосом, подключая сюда и язык, и губы, и горло. Да делали это так здорово, что любители сплясать тут же выскакивали в круг в ответ на знакомую мелодию. Тут же затевалась бойкая частушка. Дробные удары башмаков придавали такой «музыке» особое звучание. Все веселились от души, а от пляса только половицы гудели.

Молого-шекснинская молодёжь много танцев не знала: танцевалось, как правило, всего два. Зато их любили все. Никому они не надоедали и просуществовали популярными до самого затопления. Танцы эти были самобытны, по-своему оригинальны. Зародились они в очень древние времена и были широко распространены среди молодёжи северо-запада России. Первый танец «Чиж» (в некоторых местах его называли «кадриль») — парный, ударный и подвижный. Танцевать его всегда становилось много пар. Музыка складывалась из нескольких разных мелодий. Начинали, например, с мелодии «Светит месяц». Начинали лихой пляс парни, а девки в это время стояли в два ряда лицом друг к другу и ждали, пока те отпляшут. Дробно стуча каблуками, парни заканчивали, и каждый подходил к своей девке-партнерше. Взяв её одной рукой за талию, другой брали за руку навытяжку и так начинали кружиться в вихре музыки. Плясали, кружились вместе несколько минут, пока «Светит месяц» не заканчивался. Все останавливались передохнуть. И почти сразу перестраивались в два ряда навстречу друг другу. Через минуту начиналась другая музыка, например, «Яблочко». Вторая часть танца была уже иной по фигурам, рисунку. В «Чиже» бывало много разных мелодий — до шести. Менялась музыка — менялись переходы, менялся танец. Небольшие перерывы между мелодиями давали танцующим возможность передохнуть перед новыми па.

В наши дни «Чижа» изредка показывают со сцен дворцов, клубов, театров как танцевальный фольклор и музейную диковину. А в прошлые времена не только в деревнях Молого-Шекснинской поймы, но и в тысячах других русских деревень «Чиж» был массовым танцем, девки и парни лихо его отплясывали. Через уменье танцевать «Чижа» прошли все жители поймы — и те, кто давным-давно лежит в могилах, и те, чьи головы к сороковым годам двадцатого века побелели от седины.

Второй танец прежней деревенской молодёжи — индивидуальный, реже — парный. Это была плясовая с частушкой. На круг выходила девка или парень с заливистой, остроумной частушкой. Пропев её, отплясывали на кругу. Часто с частушкой выходили двое танцующих, пели свои короткие куплеты поочередно — кто