Рассказывали, что ему удалось выхватить из колоды козырную карту. Жениться на иностранке. Для этого он толокся после каждого спектакля на ступенях Большого театра. Знакомился с выходящими дамами. Предлагал им свою компанию, в дождливые вечера — зонт. Вот именно благодаря зонту, как в песне здешнего знаменитого Брассенса, невероятно, но факт, Дортис и познакомился с англичанкой, гувернанткой в семье греческого посла, Вивианой Холмс. Обольстил, соблазнил, обработал! Дело кончилось, как он и целил, законным браком. Это позволило Дортису за границу выезжать. И с иностранцами позволило свободно общаться. И жить на какую угодно ногу. Короче, угрюмые советские законы на него уже, можно сказать, не распространялись.

Шли годы. Я с ним почти не виделся. Так, перед загранкомандировками получал наказы. А в гости к нему напросился, когда меня жизнь принудила. Поехал за милостью. На дачу, по снегу. Жена его, англичанка, угостила меня скаредным обедом. В середине обеда Левкас отлучился. Его вызвали к телефону. Вивиана зыркнула и, коверкая русские слова, произнесла:

— Знаете, а мужу передали один ваш старый текст. Про фестиваль. Про злоключения девушки Эмилии.

— Вот это номер, — сказал я. — Текст этот арестован, у меня его гэбэшники изъяли. Откуда же вам-то передать могли?

— Из Союза писателей. А туда он поступил, да, из органов. Этот текст мужу направили с просьбой написать заключение, является ли произведение антисоветским. Они часто подобные тексты на отзыв мужу шлют.

— Ни хрена себе, — опять сказал я. Я уже, может, выпил, а также был разъярен и, кажется, не выбирал выражений. Даже перед иностранкой. Это же уму непостижимо, если подумать. Этому сукиному сыну запросто пересылают то, что отнято гэбухой при обыске. Как будто писательский Союз уже открытый филиал кагэбэ!

Кроме того, это четко свидетельствовало, что меня додавливают. Что без шуток дело мне шьют. Посадкой чреватое. Отчасти за этим и ездил-то я на дачу к Дортису. Узнать, насколько серьезно то, что стряпают на меня.

Я мучительно думал, но тут опять что-то спросила Вивиана.

— Как у Эмилии сложилась жизнь? Вы же знаете? Она же дочь ваших друзей?

— Плохо сложилась, — я ответил. — Эмилия погибла три месяца назад.

Как-то странно эта Вивиана затихла, замолчала.

Потом сказала:

— Я не знала, что Эмилия погибла.

— А вы-то что об Эмилии можете знать?

— Это именно я снимала трубку в ту ночь, когда Эмилия звонила домой к Дортису, просила о помощи. То есть не она, а подруга за нее.

— В какую ночь? Что вы имеете в виду? Она звонила Дортису? Вы что-то знаете?

— Ее во время фестиваля линчевали, избили. Как вы и пишете. Ее держали в отделении, она просила позвонить подругу. Я тогда плохо знала русский язык. Он стал ухаживать за мной во время фестиваля. Вечером в день фестиваля мы встретились, и он привел меня к себе на Второй Крестовский. Вдруг ночью прозвенел звонок. Та, которая звонила, плакала и просила поскорее Дортиса приехать. Он отказался! Понимаете! Отказался! Заявил, что не знает, кто такая ее подруга и о чем речь. Его ответ тоже у вас описан. Я узнала ситуацию. Я поняла: это правдивая история. Вы описали то, что было с моим мужем. Он мне сказал, это какая-то писательская дочка, но что с нею встречаться больше не будет, что он расстанется с нею ради меня.

И тут же, действительно, отказался помочь, когда она попала в беду. А вчера из вашей повести я узнала, что у нее родился мальчик. Дортис, я думаю, тоже только сейчас, от вас, это узнал. Вы скажите, пожалуйста, Владимир, как зовут мальчика? Ему ведь уже пятнадцать?

Тут-то у Лёдика все в голове и склеилось, как он пишет.

Выходит, я сам, скот пьяный, свел их. Не поняв ничего. Я был под впечатлением Москвы. Крутился, любовался на физкультурников. Помню, Миле захотелось в клуб писателей. Завел в Дом литераторов — а там он в кафе торчал.

Еще не построили новый корпус. В старый Дом. Этот хмырь там торчал, Дортис. В тот вечер был концерт Утесова со всей пошлостью, на которую Утесов способен. Я-то все равно наслаждался, а Дортис покривился и Милу куда-то увел, вроде в каминный зал.

Ну — пошли домой, и все. Потом каждый день у нас и вместе, и по отдельности гулянки были без счета. Она мне не докладывала, куда идет. Что же, дело молодое. Исчезала. Родители-то и впрямь ее держали в Киеве на цепи. Так она, когда вырвалась благодаря мне, гуляла весь фестиваль. Я думал — фестивальные дела, романы, романтика, кино, какие-нибудь французы. А моталась она, как я лишь теперь понимаю, на Второй Крестовский, возле Рижского вокзала. К Дортису. Очарованная взрослостью, страданием его, непризнанностью его.

Этот скот, ясно, искал знакомства со мной и с нашей средой. Я был знаменитость. Потом сделалось очевидно, что и характер у девушки неуковырный (прямая и правдолюбивая), и родня совсем не такая, как думал скот (он сначала вроде даже полагал, что она моя дочь). Но все же писательская дочка! Повыкрасовывался перед ней. Поинтересничал. А что он был стукач и тем основательнее им станет в будущем — она не знала. Одновременно, значит, лип и к этой Вивиане, к гувернантке. Обладательнице иностранного паспорта. Которую он в тот роковой день привел к себе на хату. А Эмилия как раз должна была прийти. И звонила, что придет, а он трубку не снял. А потом еще один звонок в ночи, на этот раз звонила ее подруга. Тут Дортис уж снял и окатил ее всем своим гнидством по телефону. Вивиана тогда, мы видим, запомнила и ночной звонок и отказ помочь. Как ее женишок предал-продал свою прежнюю любовь. Вивиана запомнила на всю жизнь. Она-то рот разинула от такой Дортисовой подлости. Подлость, кстати, ей должна была предвестить, чего натерпится и она сама…

Дальше несколько страниц приблизительно повторяют первую версию рассказа. Виктор нетерпеливо пролистывает их. Индус, француз, банда нелюдей во дворе в Газетном. Поливальная машина, семьдесят седьмое отделение милиции… Ну, это все мы уже читали сегодня утром… Нет, ничего нового.

…Тогда, после закрытия фестиваля, после кошмарной ночи в Газетном мы высидели с Милой в Москве до начала осени. Думали — ей полегчает. Но легче не становилось, и мы вернулись. Милу все хуже знобило и рвало. Осень пятьдесят седьмого в Киеве — были редкие холода. Уже первого октября в тех квартирах, где запаздывали включить батареи, отмечались случаи пневмонии. Милу трясло. Проверяли легкие. Даже мать сначала тоже не дотумкала, что это начало беременности. Помню, в газетах еще пугали — азиатский грипп парализовал все школы и свирепствует в казармах. Вообще было чувство конца света. И я чувствовал себя перед всем светом ужасно виноватым. И родителям Милы ничего объяснить не мог, сам не понимал…

Вот, Вика, то, что ты старался узнать всю жизнь. Зачем старался, чудила? Теперь ты знаешь, кто твой отец. До этих пор знал только Плетнёв. Удивительно, что Лёдик, балабол, смог продержать столько месяцев после поездки к Левкасу эту огненную воду, в рот набранную. Он, конечно, ждал, что настанет час открыть все Вике. Но Вика был слишком юн. И Лёдик не отваживался сказать. Сел и тяжкое предание превратил в новеллу. Позаклеивал все язвы пластырями обиняков. Преобразил имена. И дошел уже почти до самого конца. Но внезапно его шандарахнуло электрическим огнем. Повесть — оставалось чуть-чуть — не была закончена. И раскрытие тайны не состоялось.