Антоном на дружеской ноге, и с его заклятым врагом Минькой, и с Ганчуком в контакте, и с его антагонистами Дородновым и Друзяевым. Он был «какой-то для всех подходящий. И такой, и этакий, и с теми, и с этими, и не злой, и не добрый, и не очень жадный, и не очень уж щедрый… и не трусливый, и не смельчак, и вроде бы не хитрец, и в то же время не простофиля».

Оба они, и Самгин и Глебов, — непревзойденные мастера балансирования. Оба равно боятся как угодить в переплет событий, так и опоздать к раздаче лавров. Обычная их тактика — выжидание, лавирование, недомолвки. Вадим мог «топтаться на распутье до последней возможности, до той конечной секундочки, когда падают замертво от изнеможения».

В дни московского восстания Клим Иванович то аплодирует забастовщикам, то поносит их. Глебов же перед решающей схваткой на факультете одновременно репетирует речи за и против Ганчука. В зависимости ог того, чей будет перевес.

Колебания эти не от сложности истины, а от пренебрежения к ней. Вероятно, герой «Дома на набережной» мог бы повторить вслед за своим духовным предтечей, что он «делает, не веруя». Он ухаживает за Соней, не веря в свою любовь к ней. Отрекается от Ганчука, не веря, что тот действительно погряз в грехах идеализма. Чисто самгинское механическое функционирование. Глубочайшее безразличие к людям. Ко всему, кроме себя. Как говорит Вадиму его родственница: «Характер у тебя все-таки уникальный… Вот этой всеядностью. Или, может, равнодушием потрясающим».

Но «Жизнь Клима Самгина» — это эпопея сорока лет предреволюционной поры. Это панорама лиц, идей, течений, сословий. Это поразительное многоголосье, в которое вливается и брюзжащий голосок Клима Ивановича. Я не собираюсь подходить к повести Трифонова с мерками горьковской эпопеи, не собираюсь и ставить знак тождества между героями: слишком различны масштабы их притязаний и компромиссов. Скажу, однако, что в «Доме на набережной» подчас все-таки не хватает дыхания большого мира. Мира, лежащего за пределами эгоистических вожделений Глебова, круга его забот. Г. Марков справедливо говорил на Шестом Всесоюзном съезде писателей, что «у того же Трифонова в «Доме на набережной» сюжетно-структурная основа повести, по существу, так замкнута в избранной автором форме, что ни героям, ни читателям не всегда удается с необходимой полнотой ощутить присутствие сил, способных разорвать безысходность некоторых судеб и ситуаций. В подобных случаях это вопрос уже не только формы, не только жанра как такового, а вопрос и философского взгляда писателя. Вместе с тем это, конечно, и вопрос формы, ее возможностей выразить определенное содержание».

Это именно так. Дело не в отсутствии сил, противостоящих гле-бовщине (мы слышим в повести и голос автора, полный брезгливого Отвращения к Батону, и гневные реплики Марины Красниковой, Ку-по Ивановича, жены Ганчука), а в том, что эти силы показаны скорее в обороне, чем в наступлении, в органическом единстве с историческим пафосом нашей эпохи. Да и не всегда им дано проявиться свободно, раскованно, независимо от искажающих помех глебовского мировосприятия, стремящегося опорочить, скомпрометировать все чуждое, враждебное ему. Видимо, качество общего звучания вещи только выиграло бы от несколько большей эпической широты, большей энергии лирических отступлений «от автора», которые прорезают повествование.

Но как бы то ни было, писателю удалось передать опасность, исходящую от безыдейности, беспринципности, от рецидивов психологической самгинщины.

В разгар факультетской драмы, когда Вадим мысленно уже сделал свой выбор, когда «внутри себя он уже все разрешил», жена Ганчука, Юлия Михайловна, проницательно говорит несостоявшемуся зятю: «Вы сами не понимаете, насколько вы буржуазны». И далее она упрекает его в том, что «он использовал все: ее дом, дачу, книги, мужа, дочь».

Выстрел и попадание поразительно точные. В самое яблочко. Буржуазна, разумеется, не фразеология Глебова, а его система ценностей, шкала предпочтений.

Ни люди, ни идеи не имеют для героя повести никакого самостоятельного значения. Он пользуется ими как вещами. По мере надобности. Пока нужны, пока служат его намерениям. И не Соню любил он, а то, что ее окружало, что прилагалось к ней: хлебосольный дом Ганчуков, их престиж, знакомства, связи. Все то, что могло вывести его, студента-пятикурсника, на более высокую орбиту существования. Там, на профессорской даче, он словно бы прикасался к недоступной ранее перспективе, по-хозяйски осваивал терема. Он «смотрел на потолок, обшитый вагонкой, потемневшей от времени, на стены мансарды с торчащим между досками войлоком… и вдруг — приливом всей крови, до головокружения — почувствовал, что все это может стать его домом. И, может быть, уже теперь — еще никто не догадывается, а он знает — все эти пожелтевшие доски с сучками, войлок, фотографии, скрипящая рама окна, крыша, заваленная снегом, принадлежат ему!»

Жажда обладания — тайное тайных глебовского эгоизма. Неуемная, неутолимая жажда иметь стипендию Грибоедова, ученую степень, почестик дачу. Собственническое чувство, которое ведет эту безликую личность мимо коварных житейских рифов, может быть то осторожным, то бесцеремонным, может то поджимать, то выпускать свои щупальца. Но оно никогда не дремлет, неусыпно карауля добычу.

Бесцветный, аморфный, бесхребетный Вадик Батон тем и страшен, что он фальсифицирует, превращает в предмет купли-продажи все, с чем ни соприкасается: истины, принципы, дружбу, любовь. Его ум, по выражению Юлии Михайловны, — «ледяной, никому не нужный, бесчеловечный, ум для себя, ум человека прошлого». Того самого прошлого, которое взращивало, культивировало надувательскую, барышническую мораль собственника. Недаром свои победы Глебов одерживает не иначе, как обводя вокруг пальца, объегоривая, снисходительно насмехаясь над семейством Ганчуков, как над «добрыми, порядочными лопухами».

Теперь, обретя солидную, респектабельную осанку литературоведа, герой «Дома на набережной» хотел бы предать забвению некоторые сомнительные страницы биографии. Потому что память — это «сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть все чугунное прорывает сеть и уходит, летит». А если что-то и царапнет душу, так ведь не он «виноват и не люди, а времена».

Повесть Ю. Трифонова построена на интенсивной полемике с философией забвения, с лукавыми попытками спрятаться за «времена,». В этой полемике — нерв произведения. Мы слышим и голос Глебова, излагающего свою версию событий, и авторские монологи, где Вадик Батон показан уже со стороны, глазами его одноклассников. С той же субъективной глебовской интерпретацией спорят и разламывающие ее объективные картины жизни, и пристальный психологический анализ, вскрывающий действительную подоплеку поступков и самооправданий героя. Нет, не время вынуждало Вадима ловчить, отступаться от своего учителя, от Сони и подпевать Дороднову. Вынуждали алчность, страх оказаться у разбитого корыта, остаться «мелким клерком». Другое дело, что было удобно прикрываться конъюнктурой, козырять ею.

А конъюнктура — что ж? — она