Вошел Фома, накрытый мокрым мешком. Князь вскинул на него глаза, спросил гневно:

— Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!

— Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.

— Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».

— Да никого вокруг нет, — стоял на своем Фома.

— Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.

— Опять к Мамаю пойдешь? — Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.

Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:

— Опять дары жадному волку понесешь?

Князь круто повернулся, по всему видно — сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:

— Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки — пол–ушка не дам.

— Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…

Дмитрий быстро спросил:

— За что взяли Ивана?

— По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.

Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.

— Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.

— Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, — ответил Фома, выходя из шатра.

Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:

— Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи — всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…

Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:

— Пусть придет.

Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:

«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»

Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.

«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…

Не дешева была ордынская хлеб–соль, за которую сейчас приходилось благодарить Мамая, но, поглядывая на его тонкие, поджатые губы, Дмитрий злорадно думал:

«Что, алчный пес, еле терпишь? Спросить охота, почему даров не получил. Получишь, как же! Жди!»

Поднимаясь с подушек, Дмитрий сказал:

— Прощай, государь, завтра на рассвете уезжаю восвояси, не поминай лихом. Ежели чем не угодил твоей милости, прости!

Мамай не ждал такого поворота и о дарах забыл — уплывало важнейшее. Сверкнув на князя взглядом, приказал:

— Сиди! Рано прощаешься! Ты еще не сказал, какую дань платить будешь.

— Что тебе о том кручиниться, государь. Сегодня Тютчев по неразумению назвал меня великим князем всея Руси, а на поверку выходит — уеду я из Орды князьком городишка Москвы, а Москва, известно, град младший, с древними градами где уж нам тягаться, с меня и взятки гладки. Вон князь Андрей Ростовский из Орды уезжал, о данях с тобой не толковал. Так и со мной. Тебе Михайло Тверской великие дани посулил, пусть он и платит, а я ему буду выход платить, сколько сил хватит. Много не дам, ибо жита на Руси посохли… — Князь замолчал, пристально следил за Мамаем. Тот скривился в улыбке:

— Я жду, Михайл–князь с тебя многонько спросит.

— Пусть его спрашивает, от спроса у меня не убудет.

— А ежели силой возьмет?

— Пусть берет, лишь бы сил достало!

Мамай сумел понять в словах Дмитрия скрытую вежливой улыбкой угрозу, задумался:

«Тверской князь на посулы щедр, а денег у него нет; через то и сын его в кабалу попал, но и у Московского князя тож, видать, казны не осталось, если он без ярлыка домой бежит».

Дмитрий Иванович, как будто только сейчас вспомнил, сказал небрежно:

— Дозволь, государь, княжича Ивана с собой взять. Жалко парня.

— Бери, только должок за него заплати.

— Это само собой…

Мамай уставился на Дмитрия.

— Да ты знаешь ли, сколько он должен?

— Знаю. Десять тысящ рублев.

Сказал, не моргнув, словно речь о десяти кунах шла.

Не ждал таких слов Мамай. Глядя на него, Дмитрий подумал:

«Ишь пасть открыл, а закрыть позабыл! Совсем из памяти вон, что лицо ордынского владыки должно быть как из камня высеченным, неподвижным и высокомерным».

Мамай наконец очухался и сразу упрекнул: