Именно тогда я услышал фамилию Куставиновы, именно тогда узнал, что родители ее были слепые.

Были, да…

Их детей – трое, она старшая. Младшая сестра Настя вышла замуж за милиционера, но жизнь не заладилась, развелась, вышла во второй раз, у нее ребенок от первого брака и больше детей пока нет. Брат Толик по уши влюбился в американку эфиопского происхождения, с которой познакомился на ВДНХ, и уехал с ней в Америку. («Русских баб ему не хватает», – ворчливо прокомментировала эту историю Кира.) Когда Галина Глебовна рассказывала о брате, глаза ее блестели радостным и одновременно ироничным блеском. Было видно, что она его очень любит, но отношения у них непростые. В конце рассказа она засмеялась.

– Он все Россию с колен поднимал, а когда увидел, что получилось, говорит: «Лучше бы я этого не делал». И в Америку уехал…

– Америка… Будь моя воля, я бы эту Америку… – недовольно пробурчала Кира, и мне захотелось ее спросить: «Ну а тебе, старая дура, жалкая пьянчужка, чего плохого Америка сделала, в чем она перед тобой провинилась?» – но, разумеется, не спросил.

– Америка… – подключился к разговору Пашка, еще не определившийся в своем отношении к последней мировой сверхдержаве.

– Амелика, – со вздохом повторил Сашка, тоскуя по звуку «р», который никак ему не давался.

Так живо и замысловато протекал наш разговор за вечерним чаем с ароматнейшим вареньем из лесной земляники и вкуснейшими пирожками с черникой, которые, к моему удивлению, испекла эту несносная Кира.

– Но на что же вы здесь живете? – задал я вопрос, который заинтересовал меня сразу, как только я увидел Золоторотовых в» Маяке».

Я думал, что ответ вызовет затруднение, но Галина Глебовна отвечала открыто и охотно:

– Раньше мы сдавали в Москве квартиру. Я оставила Насте свою, а нам досталась родительская, трехкомнатная. Правда, недавно мы ее продали – деньги понадобились.

– Ага, понадобились, – вновь разрушая ее, подключилась к беседе Кира. – Бездельницам этим, старухам раздавать…

– Кира Константиновна, – одернула ее золоторотовская жена, но та словно этого ждала.

– Я Кира Константиновна, уже сорок семь лет Кира Константиновна, а вы дураки! И как были дураками, так ими и останетесь! Они, знаешь что? – Кира обращалась сейчас исключительно ко мне. – Знаешь что? Они им верят, старухам этим, бездельницам! Они им врут, а они верят!

– Верят? – я постарался сделать вид, что не поверил.

– Верят! Всем! Без разбору всем верят! Я их учу, учу: не верьте, людям верить нельзя, а они все равно… – Кира взмахнула от досады короткими крепкими ручками и хлопнула себя по бедрам, выступающим в обе стороны, как поклажа на ослиных боках.

– Ну вот что! – Галина Глебовна сделалась нешуточно сердитой. – Ну вот что, Кира Константиновна, детям пора спать.

– Детям пора спать, – расстроенно повторил слова матери Пашка.

– Детям пола… – Сашка положил голову на стол и прикрыл глаза.

– Пора спать, пора спать, – ворчала Кира, – никому моя правда не нужна, никто мою правду не любит.

У Киры было все свое, даже правда.

Мы с Галиной Глебовной переглянулись и чуть не рассмеялись. А дальше произошло нечто очень интересное: мать отвлеклась на детей, заговорив с ними о чем-то вполголоса, а скандальная нянька за ее спиной ткнула в ее сторону пальцем, потом тем же пальцем ткнула в свой живот, изобразила руками округлость и в конце показала ладонь с прижатым большим пальцем. Все это было исполнено так точно и так артистично, что я сразу понял: Галина Глебовна беременна, на четвертом месяце. Озорно подмигнув мне на прощание, Кира направилась в комнату.

Я взглянул на Галину Глебовну по-новому. Теперь мне стала ясна причина произошедших перемен в ее внешности, стало понятно, почему она покраснела при встрече.

Я смотрел на нее и думал – знает ли она о том постыдном, многократно повторенном в газетах облыжном обвинении, о том страшном испытании, что пережил ее муж, и не мог найти ответ. Без сомнения, знала, не могла не знать, но это ни в чем не проявлялось.

Как будто этого не было…

Впервые за столом сделалось тихо, все словно прислушались к тишине, и почти сразу до нашего слуха донесся цокающий звук мотоциклетного двигателя без глушителя.

– Пелдимпомпель! – первым успел прокричать Сашка.

– Пердимпомпель! – повторил Пашка, глянув на брата с досадой.

– Точно он, – подтвердила, выходя из комнаты Кира.

Мне было страшно интересно узнать – что же это за зверь такой, этот самый… но еще больше мне хотелось увидеть наконец после долгой разлуки героя моего ненаписанного романа и пожать ему руку – левую левой, и, не накинув даже куртку, без шапки, выскочил на улицу.

Задохнувшись густым до твердости морозным воздухом, я остановился, замер и так стоял не дыша, пораженный неожиданно открывшейся красотой.

На часах еще был вечер, но на улице стояла уже ночь с темно-фиолетовым небом, обсыпанным мохнатыми, как Милка, звездами, подсвеченная с краю сырной полуголовкой луны. Небесная твердь, как никогда, была прочна и незыблема – помимо невидимых потусторонних нитей, удерживающих ее над землей, существование которых не вызывало в тот момент сомнений, – как великаны атланты, снизу ее держали клубящиеся столбы плотного перпендикулярного дыма, являющие собой к тому же исполненную человеческую надежду на жизнь, если не вечную, то долгую, счастливую, уютную, пахнущую печкой, едой, теплой постелью…

Не столбы – столпы! Я поменял букву в слове уже без смущения. Какие там у них были? Геркулесовы? А у нас Золоторотовы!

И я увидел, наконец, что представляет из себя этот самый… Да, это был пердимпомпель, самый настоящий пердимпомпель, хотя, как я потом узнал, по-настоящему их называют дросселями и мастерят на продажу редкие городищенские умельцы.

Представьте себе трехколесный велосипед высотой с двухэтажный дом с огромными шинами от колес «Кировца», оснащенный ураловским мотоциклетным двигателем без глушителя, на сиденье которого, как горный орел на вершине Кавказа, сидит, вцепившись в руль, рискуя на любом склоне сверзиться вниз и сломать себе шею, человек. Шины недокачены, при движении они расплющиваются, обтекая препятствия – это уже не движение, а некое, я бы сказал, пространственное колыхание, что придает всему почти ирреальный вид. Я потом узнал – эти самые пердим… тьфу ты, дроссели, делают специально для езды по глубокому снегу, они проходят даже там, где гусеничный трактор застревает, при этом почти не оставляя следов.

Окруженный со всех сторон живыми рукотворными столпами, самодельный механический корабль снежной пустыни приближался к нам, издавая звуки, похожие на выстрелы крупнокалиберного пулемета, прорезая фиолетовую темноту желтым лучом мотоциклетной фары. Жалобно поскуливая, Милка прижалась к моим ногам. Я оглянулся и в одном из освещенных в морозных разводах окон увидел приникших к стеклу Пашку с Сашкой, в другом Киру, в третьем Галину Глебовну.