Мама напряженно смотрела то на меня, то на женщину в черном.

Она подняла руку, и рояль мгновенно умолк. Как будто уши чем-то внезапно заткнули.

– Ты, это... – просто сказала женщина. – Ты песню какую-нибудь знаешь?

– «По долинам и по взгорьям», – тихо сказал я.

Женщина попыталась сдержать улыбку.

– А вот эту: «Солнечный круг, небо вокруг»?

Ну кто же не знает этой песни? Я заулыбался, закивал, и женщина вновь подняла тонкие руки над своей красивой головой.

– Солнечный круг, небо вокруг, это рисунок мальчишки, – пел я вместе со всеми.

Но что-то было опять не так.

Хор смолк. Женщина в черном лишь слегка сжала сухую ладонь – и наступила отчетливая, ясная, музыкальная тишина.

– А теперь один, – сказала женщина, и тихонько запела сама, помогая мне взять первую ноту:

– Солнечный... Ну, давай!

Я запел, но быстро остановился.

– Да... – сказала женщина в черном, обращаясь как бы сама к себе. – Ну иди пока к маме.

И вышла в коридор вместе со мной.

В коридоре было немножко темно. Мамины глаза блестели от волнения.

– Ну вы знаете, – просто сказала женщина, – данных у него я не вижу пока. Совсем.

– Бесперспективный? – с вызовом спросила мама.

– Ну что я могу сделать? – развела руками женщина. – Нет слуха. Попробуйте в сольфеджио. Возможно, там выявится внутренний слух. Так бывает. Или в оркестр народных инструментов. Там есть группа ударных. Трещотки, ложки. Пусть пока развивает чувство ритма.

– Ну спасибо, – вздохнула мама. – Извините, что отняли у вас время.

– Да что вы, – улыбнулась женщина. И вдруг погладила меня по голове. Мягко так. Нежно.

– Тут много кружков, – сказала она и закрыла за собой дверь.

Кружков, действительно, было много. После музыки мы с мамой решили, что я хочу рисовать. Но кружка рисования не было, была только изостудия.

Это была настоящая изостудия. Человек десять довольно взрослых людей в абсолютной тишине рисовали чайник. Возле чайника на старом потрескавшемся столике лежала сморщенная груша. От вида этой груши мне даже во рту стало противно.

– Ну давай, садись, – сказал руководитель изостудии, задумчивый и медленный человек в старой вязаной кофте. Он дал мне цветные карандаши и большой лист ватмана. И ушел. Я долго не мог понять, что нужно делать. Напряженная обстановка действовала угнетающе. Видимо, задумчивый в вязаной кофте просто забыл объяснить мне задание. Все рисовали какие-то тени, штрихи. Зеркала. Тучи. Горы. Правда, на некоторых рисунках я все-таки узнавал скучную полудохлую грушу.

...Видимо, задание было на самом деле такое: нарисовать чайник, чтобы его никто не мог узнать. Для этого художники использовали только простые карандаши и еще какой-то черный уголь. Мрачные закопченные сосуды на белых ватманских листах увлекали меня в дебри фантазий.

Я представлял себе черный закопченный чайник, который висит над костром на суковатой палке. Вокруг сидят партизаны. Партизаны молчат. Сегодня у них был трудный день. Они минировали мосты, заваливали дороги спиленными деревьями, сбивали самолеты, уничтожали технику и живую силу немецко-фашистских захватчиков. Теперь партизаны пьют чай из чайника и слушают сводку Совинформбюро.

Чайник моего соседа почему-то больше походил на индейский. Я живо представил себе черный индейский чайник, который висит над костром на суковатой палке. Кругом горы, возможно, Кордильеры. В воздухе стрекочут цикады. Индейцы сидят молча. Сегодня у них был трудный день. Они пасли мустангов, охотились за косулями, строили вигвамы. Теперь индейцы пьют чай из чайника и молчат. Только вой волка доносится откуда-то издалека.

У одной девочки чайник напоминал какую-то древнегреческую или даже, возможно, этрусскую вазу. Я быстренько представил себе древних греков или этрусков. Они сидят вокруг костра. Женщины пляшут ритуальные танцы. Этруски пьют вино из своей чаши, очень напоминающей чайник. Где-то далеко на них идут походом древние греки во главе с Александром Македонским. Вот войско Александра Македонского делает привал. Воины сидят вокруг костра, и греют чай: на суковатой палке висит их любимый боевой чайник. К ним подходит Александр Македонский. «Здорово, ребята!» – весело приветствует он своих воинов.

...Я так устал от этих мыслительных дебрей, что неожиданно ничего не нарисовал.

Ко мне подошел задумчивый человек в вязаной кофте.

– Может, тебе простые карандаши дать? – с интересом осведомился он.

– Нет, спасибо, – сказал я устало. – А у вас есть какое-нибудь другое задание?

Вязаная кофта посмотрел на меня задумчиво и повел в другую комнату. Там дети разного возраста что-то лепили.

– Вот, смотри, – взял меня за рукав Вязаная кофта и придвинул носом к чему-то такому, чего я сразу не понял, даже не

смог охватить взглядом. – Мы делаем панораму боев 1905 года. Если хочешь, можешь принять участие.

Я просто ахнул.

– Слушайте! – закричал я громко. – А что это такое?

– Это панорама боев 1905 года, – сердито повторил Вязаная кофта. Он сел за свое место и начал вырезать что-то из бумаги. – У нас все ведут тихо, – после некоторой паузы сказал он и покраснел, замолчав.

Но я понял, что он хотел сказать. Он хотел сказать, чтобы я тоже вел тихо. Он пропустил слово «себя». Все ведут себя тихо. Поэтому я резко представил, как вести тихо. Тихо вести, как подлодку в нейтральных водах. Она идет в утреннем тумане. Капитан ведет ее тихо. Только чайки носятся, вылавливая жирную глупую селедку из густой сизой волны.

– Я хочу сделать пушку! – громким шепотом сказал я.

– Пожалуйста! – громким шепотом ответил Вязаная кофта.

Я взял пластилин и полчаса лепил пушку. Пушка была совершенно уродливая и никуда не годилась. Ну куда она могла годиться среди всего этого разнообразия!

Если вы никогда не видели игрушечной панорамы, вы ничего не поймете. На огромном столе, размером, видимо, с мою комнату (я не знаю, откуда берутся вообще такие столы), настоящие дома были охвачены настоящим огнем, вдоль настоящих заборов бежали настоящие солдаты, догоняя настоящих рабочих, настоящие лошади вставали на дыбы и настоящие бабы в платках шумно обсуждали что-то у настоящих деревьев.

Это был какой-то разгул настоящести.

Один дом был разворочен снарядом настолько натурально, что я рассматривал его, вероятно, минут пять. Пламя изображали осколки елочных украшений – они бордово блестели среди отломанных стен. Сами стены были когда-то в прошлом обычными спичками, но их раскрасили так ловко, что при сощуривании одного глаза они ужасно смахивали на толстые просмоленные бревна.

Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша... Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.