По привокзальной площади шли люди. Здесь было холодно и ветрено. Гарик постоял, ежась, потом пошел к вокзалу. Вошел в здание. Внутри людей было больше, чем на площади. Какой-то пьяноватый мужчина задел Гарика, и его правая рука снова отозвалась болью. Он взял ее левой, подошел к билетным кассам. К ним стояла большая очередь. Гарик подошел к ней. Стоящие последними две женщины недовольно взглянули на него.

– Скажите, пожалуйста, – обратился к ним Гарик и тут же замолчал.

Женщины молча уставились на него.

Гарик вдруг почувствовал сильную усталость. Он бесцельно побрел прочь от касс и тут же оказался в большом зале ожидания. Здесь сидело много людей с вещами. Гарик подошел к свободному месту и в изнеможении опустился на него. Рука отозвалась острой болью. Он взял ее, положил на колени. Рядом сидела семья: худощавый горбоносый отец в черной кожаной куртке и полноватая широколицая мать с грудным ребенком. Возле них стояли чемодан и рюкзак. Мать слегка покачивала младенца. Отец жевал, держа на коленях промасленный бумажный пакет. Он покосился на Гарика, глянул на его мокрые тапочки. Вытянул из пакета последний беляш, стал есть, сильно жуя худощавыми мускулистыми скулами. У него были смоляные черные волосы, косо подстриженные бакенбарды и четыре передних золотых зуба. Он держал беляш двумя узловатыми, желтыми от никотина пальцами, оттопырив мизинец с непомерно длинным, остро и стремительно заточенным ногтем.

Забыв про усталость и боль в руке, Гарик завороженно уставился на этот невероятный ноготь. И вдруг неожиданно для себя открыл рот и пропел высоким, сильным голосом:

– А-а-а-гм-а-а-а-а-а!

Сидящие неподалеку люди обернулись и уставились на него. Ребенок на руках у матери вздрогнул и захныкал слабым, тяжким голосом старика.

– Будешь орать – на ноль помножу, – спокойно произнес отец ребенка, глядя на Гарика темно-багровыми, близко посаженными глазами.

И его ноготь выписал в воздухе восьмерку.

Кривой месяц ноября. Брюхо неба.

Вспорол.

Обвалился-просыпался снег. Первый. На Москву полуночную:

– Праххххххххххх…

Ветер.

Хлопья.

Три змеи:

вьюга,

пурга,

поземка.

– Ищи-и-и-и-и-свищи-и-и-и-и…

Зашипели.

Снежные выползки. По улицам.

Обесчеловеченным.

Спящий на площадях мусор. Застывшие трупы.

В испуганные рты подворотен:

– Нашли-и-и-и-и-и…

Во дворах:

люди,

костры,

шепот.

– Сорок восемь черных журавлей. Поднялись. Вокруг Кремля три круга сделали.

– И пыздэц?

– Оборотился журавлем.

– Черные маги…

– Гноем африканским обмазались.

– Весь ближний круг.

– Улетели, нах?!

– И патриарх с ними.

– А нам крылом памахалы…

– Оиебана-а-а-а-ма-а-ма!

– Гной?!

– На Якиманке зажарили на вертеле архиерея, натопили из него сала, налили свечей. И служат черную мессу.

– Апппст…

– Чечены с китайцами. Новый договор! Подписан. Русской кровью.

– Сто пудов, по-любому, бля буду, нах…

– И дивизия Дзержинского присягнула…

– Сегодня на Остоженке видали двухголовую собаку.

– Двадцать лет грабили!

– Грабылы.

– Сосали!

– Сосалы.

– И обсосали!

– Обсосалы?

– До костей!

– Недаром он тогда с журавлями летал…

– Иннаэтоя…

– Хоп??

– Гоп!

– Чернокнижник…

– Амманули!

– А как еще?!

– На йе

ба

лы!

– Слили.

– Слылы?

– Конечно, слили, слили, слили в баночку из белого золота черный гной африканский свежего замеса средней густоты хранить в холодильнике при температуре не ниже пяти градусов по парацельсу как они знали и ведали на пленарном заседании нижнеподвальной палаты через серое большинство когда президент в последний раз спел московские окна и оркестр большого театра но парламентское втирание африканского гноя в спины народных депутатов и закон о поголовном и уголовном сносе всех теплоцентралей и интенсивный рост журавлиных перьев когда не смеют крылья черные над родиной летать но обеспечить мягкотелую семейную упаковку в супербронебойные контейнеры а в первую очередь летит администрация президента и новая элита силовых структур когда необходимо срочно просверлить все зенитные комплексы и запустить в них умных благородных и благодарных червей по умолчанию а зениткам второй мировой залить жерла свинцом или финцом или хирцом но полет делает человека свободней как серж брин.

Евгений открыл глаза. Вертолет стал снижаться.

– Ау-а-а-а-а… – Он зевнул, снял наушники с микрофоном. – Черные журавлики, да? Cool…

– Что, Евгений Борисович? – закричал помощник из-за шума винтов, снимая свои наушники.

– Сны, сны…

Евгений пристегнул ремень безопасности и повел острыми плечами.

– Позвольте, я продолжу? – закричал помощник, держа перед собой планшет. – Он восемнадцать раз превращал воду в лампадное масло, в монастыре к этому так привыкли, что стали этим маслом приторговывать. Про трех оживших все знают, про женщину с мозговой опухолью, про горячий чай для братии я уже вам рассказал. Это у них в монастыре уже рутина. Да! Вот что очень важно для нас: семь с половиной месяцев назад один инок, он в миру был художник, а в монастыре взялся расписать стену в трапезной, так вот, он однажды заговорился, засуетился и забыл после причастия съесть просфорку. А когда вспомнил, она оказалась каменной.

– Засохла?

– Нет, она реально стала каменной. Окаменела. Форма, оттиск – все то же, но сама – камень. Так старец наказал его за суету мирскую.

– И что там за камень? Гранит? Мрамор?

– Не знаю. Он хранится у настоятеля.

– А узнать? Молекулярную структуру камня? – яростно зевнул Евгений.

– Для этого нужно забрать у них это.

– Трудно забрать, да? – Евгений потянулся, плаксиво-иронично скривив тонкие губы.

– Евгений Борисович, я только вчера днем получил эту информацию. Голова пухнет! Федот Челябинский, Анфиса Мокрая, потом тот Нектарий…