— Ну что вы, в самом деле, «моя вина, моя вина»! Плюньте, разотрите и не берите в голову! Да и какой может быть «Брют»? Вы же за рулем!

— Ничего! — бесшабашно мотнул головой эксперт по ближнему космосу. — За бокал-другой шампанского родное ГАИ меня не расстреляет! Итак, решено: едем! Я угощаю, и возражения по сему поводу не принимаются! Dixi![11]

И тут же, мгновенно изменив благородной латыни, этот диковатый оборотень пропел фальшивым козлетоном:

— Ах, вы, Сашки, канашки мои, разменяйте бумажки мои!

При этом заговорщицки подмигнул не знающему, куда себя деть, Зорину.

«А не голубой ли он? — мелькнуло во взбаламученной голове редактора. — Сейчас еще начнет хватать за коленки, астроном хренов! Согласно закону Авогадро!»

Но костлявые Зоринские коленки ничуть не волновали небесного механика, который разливался соловьем, не смолкая ни на минуту. Зорин же, пользуясь моментом, искоса разглядывал своего неожиданного и такого странного знакомца.

Сейчас, в непосредственной близости, тот смотрелся куда старше, чем на футбольном поле. Нет, этому плейбою никак не меньше полтинника! Просто его молодили раскованность в движениях, а также короткая стрижка. Но при ближайшем рассмотрении даже «ежик» утратил свою моложавость. Скорей всего, его хозяин стригся коротко с тайной целью — скрыть явственную плешивость, делавшую его похожим на сатира.

Схожесть с сатиром усугублялась еще и тем, что в Козлодоевском взоре посверкивала некая, что ли, глумливость, она же поминутно врывалась и в его разговор. Учтивая, интеллигентная речь книжника — и тут же ерничество, похабные прибаутки, пересыпаемые сухим неприятным смешком.

Эти внезапные перескоки с высокого штиля на нелепое и словно бы хмельное кривляние коробили, порождали ощущение необъяснимой постыдности всего происходящего. Вообразите такую картину: звучит четырехголосный хорал — сплетаются альты, дисканты, тенора, взмывают к высоким готическим сводам. И парит на фреске белоснежная голубица, и божественны очи пречистой мадонны, и прозрачны голоса певчих: «Аве, Мария…». И вдруг в это ангельское пение невесть откуда врывается матерная частушка — пьяненькая, паскудная, в два притопа — три прихлопа.

Казалось, в телесной оболочке Фабиана уместились, непонятно как уживаясь друг с другом, две противоположные сущности. Вот потомственный питерский профессор — умница, мыслитель, интеллигент бог знает в каком колене — ведет неспешный монолог, слегка ироничный и интересный необычайно. А вот, как черт из табакерки, выскакивает наружу скабрезный ерошник, отпихивая профессора засморканным рукавом: «А ну, отскечь отседа, глиста в корсете!». И нет уже никакого профессора, а есть плешивый плут и шаромыжник, и несет он без зазрения совести полнейшую ересь и околесицу, кривляясь и юродствуя.

В Зоринской душе этот театр масок порождал существенный дискомфорт. Включился-было Зорин в такую тональность беседы: подхихикнул и даже подмигнул резвящемуся шуту. Глядь — а мигает-то он уже не юродивому ерыжке, а рафинированному снобу, и тот с изумлением и холодной отстраненностью взирает на непристойные Зоринские подмиги.

Самое нелепое заключалось в том, что от этой постоянной нестыковки ерзал и тушевался именно Зорин. Сам же «виновник торжества» чувствовал себя вполне в своей тарелке.

Но как бы то ни было, вот уже добрую четверть часа они сидели за уютным столиком, накрытым на две персоны. В светильниках по стенам неярко горели свечи, из другого конца пустоватого зала доносились звуки полузабытой боссановы. Помимо обещанного «Брюта» на столе красовались белый сухой мартини и сладковатый коньяк «Реми Мартен».

Фабиан оказался замечательным собеседником. Остроты, каламбуры, афоризмы били из него фонтаном. Он мыслил неожиданно, парадоксально и убийственно-точно. И все это подперчивалось элегантным цинизмом. Цинизмом на уровне искусства.

— Жизнь? А что есть жизнь? Так, надоевший преферанс. И игроки смертельно устали друг от друга, и веки слипаются, и во рту прогоркло от выкуренных без счета сигарет. Но зачем-то надо доиграть партию, до конца спалить эту ночь. И руки механически тасуют колоду, и воспаленные глаза с отвращением вглядываются в сданные тебе карты, и отрешенно звучат постылые слова: «мизер», «бомба», «вист»… И смутное ощущение ненужности всего происходящего, и позднее сожаление, что ночь уже прошла, и другой не будет, а выигравших, как всегда, нет…

Все это произносилось просто, без малейшей высокопарности и претензий на роль оракула.

— Поверьте, дорогой центрфорвард, — внушал Фабиан. — В жизни нет ничего дороже этой вот зубочистки! И жалеть не о чем, и шагаешь налегке.

Настроение Зорина явно шло в гору, он был рад, что обрел столь интересное знакомство. Фабиан же тем временем, взламывая хрустящую корочку цыпленка, витийствовал:

— Как же все мы обожаем играть в говорящих попугаев! Бездумно повторяем навязанные нам шаблоны: ах, цивилизация! ах, прогресс! А чем это, позвольте спросить, мы такие цивилизованные и в чем состоит наш хваленый прогресс? В том, что сварганили космический корабль, слепили синхрофазотрон и сбацали нейтронную бомбу? Да уж — венец созидания, ничего не скажешь!

И вдруг хихикнул:

— Каков Дема, таково у него и дома, какова Аксинья, такова и ботвинья! — прыснул в кулак, звякнул бубенцом и снова уступил место профессору — философическому эквилибристу и виртуозу парадоксов:

— Нет, дорогой друг! Подлинные цивилизации на этой планете отцвели и сгинули за тысячелетия до нас. Цивилизация лемурийцев, цивилизация атлантов… Именно тогда возводились уникальные пирамиды — аккумуляторы космической энергии и каменные ключи к тайнам тонкого мира. Истинные целители, а не нынешние коновалы излечивали недужных современников, отринув варварские скальпель и трепанатор, не отравляя организм антибиотиками и всяким иным кафешантаном. И заметьте: человечество прекрасно развивалось, не ведая, как плавится сталь и вулканизируется резина, не раздирая чрево планеты и не хапая ненасытно нефть, уголь и прочие там руды! Так что все наши Асуанские и Саяно-Шушенские плотины, все космические челноки и пересадки сердца — это не прогресс, а деградация. Агония человечества, забредшего в тупик.

Тут Фабиан прервал собственную филиппику, хекнул ухарски:

— Утки — в дудки, тараканы — в барабаны!

И закончил тихо и брезгливо:

— Символ нашей эпохи — дипломированный дикарь.

— А как же знаменитые философы, мудрецы, золотые умы человечества? — сопротивлялся Зорин.

Профессор парировал играючи:

— Достопочтенный Денис Викторович! Позвольте вам заметить: подлинные мудрецы не бывают знаменитыми. Золотой ум старается не светиться на солнце, предпочитает оставаться в тени. Мы все плывем на Корабле Дураков, и умных у нас бросают за борт!

Фабиан приблизил плешивую башку к Зорину: