Они уходили молча, и вечереющая аллея провожала их тишиной.

* * *

Ощупывая языком то место, где совсем недавно красовались два вполне здоровых зуба, Зорин сидел на садовой скамейке и прижимал к себе трясущуюся крупной дрожью Анабеллу:

— Ну что ты, девочка? Ну, успокойся! Все уже позади…

— Нет, диабло побери! — резко отстранилась она. — Все было бы позади, если б я действительно вытряхнула из этих дерьмовых скотов их паршивые душонки!

Зорин удивленно взглянул на нее — клокочущую, словно грозовая туча:

— Тебе так нужны их жизни?

— Таким свиньям не место на земле! Сегодня я им подарила их поганую жизнь, а завтра они будут точно так же пакостить направо и налево, превращать всю землю в сортир. Загадят все вокруг — по самый Галапагос! Одно слово — свиньи!

— Если бы не твое ведьмовство, эти свиньи сейчас обернулись бы волками! — хмыкнул Зорин.

— Волк — смелый и благородный зверь! — возразила Анабелла. — А эти поганцы если в кого и обернутся, так разве что в шакалов.

И тут ей вспомнился медведь. Тот самый, из ее детства.

…Пробуждаясь каждое утро, юная Анабелла вновь убеждалась, что никакая она не охранительница и не предводительница, а самая обыкновенная девчонка. И ее изводило острое чувство вины — будто бы она обманывала людей своего племени.

Так было до одного теплого вечера, когда жара уже отступила, и женщины с детьми собрались на берегу речки. Малышня носилась взад-вперед, пряталась и догоняла друг друга. И тут из кустов вылетел огромный, кем-то разъяренный медведь.

Зверь пролетел мимо неуклюжего, большеголового карапуза. По пути, не глядя, махнул лапой — и разорвал маленькое тельце пополам. А затем ринулся прямо в людскую гущу. Люди обреченно застыли: убегать, прятаться было поздно. Но вдруг навстречу несущемуся медведю шагнула тоненькая, хрупкая фигурка.

Анабелла и сама не знала, какая сила вынесла ее вперед и что ей теперь делать. Но, превозмогая дикий, рвущийся из сердца страх, девочка сделала еще один шаг вперед, к взбелененному чудовищу. И замерла, вперив в него взор отчаяния и словно бы пытаясь горящими своими глазами остановить стремительно летящую махину.

Медведя отделяло от девочки не более двух шагов, уже косая тень его лобастой башки накрыла босые Анабеллины ступни. И тут зверь как будто с маху налетел на незримую стену. Он замер на миг, затем поднялся на задние лапы и взревел совсем уже дико. Но в реве этом звучала не ярость, а какая-то человеческая растерянность и обида. Запрокинув голову ввысь, бурый исполин, казалось, жаловался выцветшему небу на горькую свою судьбу. А потом рухнул на чахлую траву, дернулся всей тушей и испустил дух.

С того дня в Анабелле пробудились диковинные дарования. Взглядом своих антрацитовых глаз она могла на расстоянии сорока шагов поджечь дерево: столетняя секвойя вспыхивала, как спичка. Анабелле ничего не стоило как-то по-особому глянуть на летящего в небе кондора — и тот камнем обрушивался вниз и разбивался оземь.

И другая разительная перемена произошла с ней. Новая Анабелла не сомневалась: мир безжалостен и свиреп, как разъяренный медведь. В этом мире можно выжить, только если ты вооружен мощными клыками или ружьем. И ранить врага нельзя: разить нужно только наповал.

Постепенно девочка превратилась в девушку, и переполнявшая ее ненависть уже не вмещалась внутри. Эта всепоглощающая страсть звала за пределы родных плоскогорий — объять своей Любовью-Ненавистью весь земной шар и навсегда избавить его от страданий одних и от подлости других…

…Леса мексиканских нагорий растаяли. Перед ней были ровные аллеи Пушкинского парка. Анабеллу все еще колотила крупная дрожь.

— Ну, Беллочка! Ну, хватит! — бормотал Зорин растерянно. — Ну, забудь об этих чмошниках!

Она извлекла из сумочки зажигалку и свои неизменные черные сигаретки. Затянулась жадно и спросила:

— Если я забуду этих паршивых игуан, как же я смогу ненавидеть их дальше?

— А разве это обязательно — ненавидеть? Ненависть — не лучшее из человеческих чувств.

— Нет — лучшее! — утвердила она. — Душа без ненависти мертва для любви! Только любить мы можем одного-двух человек, а ненавидеть — сотни и тысячи.

— Откуда такая арифметика? — не согласился Зорин. — А если, положим, я люблю все человечество — всех на свете поэтов, учителей, детей и стариков, просто хороших людей?

— Ну, конечно! — зло засмеялась она. — «Возлюби ближнего»! Гнилая мораль ваших дерьмовых христиан!

— А чем тебе не угодили христиане?

Она с яростью скомкала недокуренную сигарету, швырнула под ноги:

— Угодили! По самый Галапагос! Эти вонючие подонки изнасиловали мою родину, уничтожили культуру моего народа. И все это — благословясь перед поганым своим распятием!

— Ну, понятно! — протянул тоскливо Зорин. — Сейчас ты мне припомнишь еще костры инквизиции…

— Тебе — не припомню, мой поработитель! — улыбнулась, оттаивая, Анабелла. — Ты у нас сегодня и так — пострадавший, тебя лелеять надо. Вставай, мученик мой христианский, поедем в город!

Зорин вздохнул, поднимаясь на ноги, а она глянула на него — и зашлась в хохоте.

За перепадами ее настроения невозможно было поспеть! Он затравленно глянул исподлобья:

— Ну? Что опять не слава богу?

— Знаешь, — пояснила переменчивая, как ветер, дама сердца, давясь от смеха, — сейчас, без зубов, ты стал очень героическим. И я тебя люблю еще больше, чем прежде!

И сразу посерьезнела:

— У тебя соплеменник есть?

— Есть, целая куча! — заверил недоуменно Зорин.

Но Анабелла отнеслась к его заявлению скептически:

— Знаю я твою кучу! Все — грязные. Как у поросенка! На, держи мой!

И протянула кружевной платок.

(Русский язык Анабелла освоила с потрясающей скоростью, хотя и не без огрехов. Слово «соплеменник» у нее намертво ассоциировалось с понятием «сопли менять», то бишь — с носовым платком. Она постоянно путала «диссидента» с «дезодорантом», «организм» — с «оргазмом», а вместо «маразм» упорно говорила «эразм». Хотя про Эразма Роттердамского слыхом не слыхивала.)

Зорин покорно взял голубой, пахнущий лавандой «соплеменник» и приложил к размозженной губе.

* * *

На выходе из парка им преградила дорогу пожилая цыганка. Возникла перед Зориным, насквозь просветила его знающими, повидавшими на веку глазами:

— Не спеши, красавец! Жизнь свою все равно не перегонишь! Дай-ка я погадаю — про судьбу твою расскажу. Что было, что будет, чем душа успокоится…

Сил сопротивляться уже не было. Чтобы поскорей отцепиться от настырной бабы, Зорин покорно протянул ей ладонь. Цыганка засмеялась: