– Стив, у меня на линии больница Хемел-Хемпстеда. Врачи крайне обеспокоены. Могу я соединить тебя с ними?

Я что-то промычал в знак согласия. На что я был способен, если у меня ноги подкашивались от изнеможения?

– Это торакальный хирург?

– Да. Чем могу помочь?

– У нас тяжелый пациент в отделении неотложной помощи. Тяжелейшая травма. Мальчик играл на строительных лесах нового офисного здания и упал с третьего этажа. Прут прошел прямо через левую половину грудной клетки, и у ребенка отек головы и шеи. Пожарные освободили его, но ребенок в шоке, и кол вошел в тело очень близко к сердцу. Вы не могли бы приехать, пожалуйста?

– Сколько ему лет? – спросил я.

– Всего двенадцать, – ответили мне. – Он в сильном стрессе.

Я подумал, что в этом не было ничего удивительного. Посмотрел на будильник, стоявший на тумбочке рядом с телефоном. Было 20 минут шестого.

– Я приеду к шести, – сказал я. – Вы можете перевезти его в операционную и подготовить шесть единиц крови?

– Нам нужно заказывать ее из Сент-Олбанса.

– Тогда попросите полицию поскорее доставить ее. Она понадобится нам в операционной еще до того, как я вскрою его.

Я понял, что последнее предложение прозвучало так, словно я говорю о банке фасоли. Во второй раз за эти выходные я вылетел из Хэрфилда, словно летучая мышь – из ада.

В отличие от утренних приключений, теперь у меня была действительно веская причина давить на газ. Знал ли я, где находится больница? Приблизительно. Сначала мне нужно было ехать на запад к Уотфорду, а затем на север по трассе М1, чтобы уже в Хемел-Хемпстеде спросить, как проехать к больнице. Я ни разу там не был. Более того, я никогда не видел подобных травм. И хотя перспектива поработать с таким пациентом меня вдохновляла, я, честно говоря, не хотел видеть несчастного мальчика, пока тот еще в сознании. Я надеялся, что к моему приезду он уже заснет и его подключат к аппарату искусственной вентиляции легких… но все получилось иначе. Местные врачи побоялись делать это из-за утечки воздуха из бронхов. Из-за скопившегося воздуха голова и грудь ребенка были раздуты, словно у маскота «Мишлен».

Фильмы ужасов не шли ни в какое сравнение с тем, что я увидел. Мальчик лежал на правом боку полностью одетый. Металлический прут торчал из передней и задней частей грудной клетки, выступая сантиметров на 30. И рубашка мальчика, и каталка были испачканы ярко-красной кровью. Несмотря на сильные седативные препараты, ребенок хныкал. Рядом с ним были напуганные родители. Рыдающая мать гладила голову сына, а отец сжимал его холодную и потную руку, обездвиживая ее, чтобы лопатка не терлась о шест в спине.

Бледное и опухшее лицо мальчика свидетельствовало о серьезном повреждении легкого. Более того, кровь попала в трахею и брызгала из ноздрей, но, поскольку ребенок до сих пор был жив, сердце и крупные кровеносные сосуды были целы. Позвоночник тоже остался невредимым. Хотя травма была ужасающей, я был почти уверен, что нам удастся спасти паренька. Я не сомневался, что сама операция будет довольно легкой, однако нам явно пришлось бы потрудиться, чтобы поместить его в нужную позицию, прежде чем сделать анестезию и ввести трубку в его трахею.

В этот раз мне действительно нужен был опытный анестезиолог, у которого была специальная эндотрахеальная трубка, которая могла бы перекрыть левое легкое, но при этом продолжить вентилировать правое. Я не мог рассчитывать на местную бригаду, поэтому выступил с предложением пригласить детского анестезиолога из Хэрфилда. Я надеялся, что он привезет необходимые инструменты для оперирования 12-летнего пациента. За это время мы могли бы подготовить ребенка к операции.

Что я мог сказать, чтобы облегчить страдания отчаявшихся родителей? Они были окружены паникующими врачами и медсестрами, потому что торакальная хирургия была слишком сложной для Хемела задачей. Однако мы действительно собирались помочь, поэтому я сказал родителям то, что они хотели услышать: «Мы извлечем прут и устраним повреждения. К ночи вы уже увидите своего ребенка». Был ли я в этом уверен? Нет, конечно. Стоило ли всем нам обсудить риск смерти мальчика? Нет, ни в коем случае. Пока я потел в операционной, им стоило сохранять душевное спокойствие.

Разумеется, подход, которого я придерживался, не считался политкорректным. На протяжении всей своей карьеры у меня было желание облегчать страх и тревогу, но я лишился такой возможности из-за современного подхода Национальной системы здравоохранения к управлению рисками.

Мы обязаны озвучить все риски процедуры перед подписанием информированного согласия, чтобы защитить больницу на этапе судебно-медицинской экспертизы.

Так что же следовало сказать этим напуганным людям? Стоило ли объяснить им, что я еще не квалифицированный хирург, а только ординатор? Нужно ли было позвонить одному из своих начальников и предупредить родителей, что их ребенок может истечь кровью до того, как тот приедет? Стало бы им легче, если бы я сказал, что мне, возможно, придется удалить их сыну целое легкое? Нужно ли было предупредить их, что в разорванной грудной полости может развиться инфекция из-за грязного шеста? Или что нервы, идущие к диафрагме и гортани, могут быть повреждены? Может быть, кровь, которую мы собирались перелить их ребенку, была заражена гепатитом или СПИДом, как это случалось тысячи раз. В отделении интенсивной терапии могла отключиться электроэнергия, и в таком случае аппарат искусственной вентиляции легких перестал бы работать. Я никогда не мог заставить себя обсуждать все это.

Крис, мой коллега из Хэрфилдской больницы, приехал очень быстро, и мы начали вместе готовить паренька к операции. Благодаря барбитурату мальчик впал в блаженное бессознательное состояние, и после этого мы смогли вывести его родителей из помещения. Получить доступ к горлу, чтобы ввести эндотрахеальную трубку, оказалось очень сложно – мы не должны были смещать шест, потому что он мог перекрывать поврежденный кровеносный сосуд. У нас не было возможности провести рентгенографию, но, прослушав грудную клетку стетоскопом, мы не услышали звуков дыхания, что свидетельствовало о заполнении легких кровью. Наш единственный вариант заключался в том, чтобы поместить лежащего на спине мальчика на край операционного стола. При этом правая сторона грудной клетки лежала на столе, а левая, проткнутая шестом, свисала с него. После того как Крис успешно ввел эндотрахеальную трубку, мы перевернули мальчика на правый бок, чтобы пронзенная шестом половина тела была ближе ко мне. Иначе говоря, сложный случай.

На этот раз я чувствовал себя увереннее, потому что оперировал с хорошо знакомым мне человеком.