Брат возвращается совершенно потрясенным и всю дорогу смотрит в окно, пытаясь скрыть улыбку. Он вернулся домой с войны целый и невредимый, с победой. Но сегодня вечером мы потеряли Алекса навсегда.

Хелена Линд, эта балерина… она победила его атласом и кружевом, без всякого оружия, и даже без единого слова.

* * *

Когда карета останавливается, раздается стук в окно, и передо мной возникает мой друг Теннес, бледный, точно мертвец. Он тяжело дышит.

– Ты можешь пойти со мной? – спешно выговаривает он. – Я кое-что хочу тебе показать.

Я желаю брату и матери доброй ночи и следую за Теннесом в темноту, наполненную шелестом опавшей листвы и мелькающими тенями. Мы идем к моргу, расположенному на окраине города.

Когда мы подходим к двери, в горле у меня пересыхает. Я никогда прежде не видел мертвых людей, но уверен, что Алекс на войне видел их множество. Быть может, отчасти поэтому он был сегодня так очарован Хеленой Линд. Потому что она выглядела такой неистово живой.

Гроб моего отца прибыл домой закрытый, и я слишком боялся заглянуть туда, даже для того, чтобы попрощаться.

Я сжимаюсь, когда мы входим в помещение, и первым делом на меня обрушивается смрад. Не знаю, как Теннес выносит этот запах, работая здесь, но он, похоже, едва замечает его, в то время как мне приходится изо всех сил сдерживать тошноту. Друг зажигает свечи, а потом протягивает мне носовой платок.

– Держи его у носа, – говорит он. Глядя на мятый платок в его руке, я думаю о том, что за все эти годы не забыл, каково чувствовать себя настолько смятым и бессильным.

– Смотри, – выдыхает Теннес. – Ты когда-нибудь раньше видел нечто подобное?

Я собираю достаточно мужества, чтобы посмотреть на стол. На размозженное тело. Желудок подкатывает к горлу.

– Как он умер? – спрашиваю я.

– На него упало дерево. Он срубил его, и оно ему отомстило.

На Теннеса, похоже, смерть не производит ни малейшего впечатления. То, что человек минуту назад мог дышать, помнить, мечтать… а в следующую все это исчезает, словно пар от дыхания в морозном воздухе. Мне всегда казалось ужасно несправедливым то, как много трудов и времени нужно, чтобы создать жизнь, и как быстро она может завершиться. Должно быть, мое лицо зеленеет, потому что Теннес отвлекает меня, указывая на одежду, которую отложил в сторону, дабы родные могли по ней опознать покойного. А чтобы тело разлагалось медленнее, оно обложено восьмифунтовыми ледяными кирпичами.

– Послушай, Филипп… на этот раз, когда я делал вскрытие, оно пошло не так, как обычно, – говорит он, поворачивая свой нож так, что лезвие отражает свет. Глаза его сверкают от волнения, а дыхание частое и неглубокое. – Вот, видишь это? Тело выглядит не так, как должно.

Когда я бросаю взгляд на аккуратные линии разрезов, которыми расчерчено лежащее на столе тело, мой желудок едва нее расстается со своим содержимым. Теннес отводит меня к дровяной печи, где кипятит воду, чтобы смывать кровь. Я думаю о том, что за один-единственный вечер мои глаза видели нечто волшебно-прекрасное и нечто поистине чудовищное.

– Теннес, – спрашиваю я сквозь платок, – зачем ты привел меня сюда?

На его лицо возвращаются краски, и в голосе звучит нарастающее волнение.

– Если я покажу это своему начальнику, он заберет себе всю славу и ничего не оставит мне. Так и будет, ведь мне вообще не следует здесь находиться. Поэтому я подумал… может быть, нам спросить у Алекса, нельзя ли воспользоваться шахтами? Каким-нибудь уединенным, тайным уголком. Только до тех пор, пока мы не придумаем, что делать дальше.

От меня не ускользает, что он сказал «нам». «Мы». Я колеблюсь.

– Теннес… разве это правильно?

Он стискивает зубы:

– Ну, то есть… кому от этого будет хуже, если по правде? Он уже мертв. На самом деле, мне кажется, из этого можно извлечь много хорошего. Достаточно много.

Я смотрю на труп, но мне кажется, будто заглядываю в глубокую расселину, такую глубокую, что непонятно, есть ли у нее вообще дно.

– Верно. На самом деле, мы никому не причиним вреда, – медленно выговариваю я и отнимаю платок от носа. – Потому что он уже мертв.

– Его родные ничего не узнают, – Теннес указывает на тело. – А ему уже все равно.

Я думаю о лабиринте копей, которые знаю как свои пять пальцев. Сорок километров туннелей, темных уголков и пещер с гулким эхом. Там есть места, куда шахтеры никогда не заходят, потому что стены буквально шевелятся от обилия гнездящихся там летучих мышей. Думаю о том, что шахтеры уже давно отчитываются передо мной, а Алекс редко спускается под землю. Однажды он дрожащим голосом признался мне, что быть там – все равно что лежать в гробу или сидеть в окопе на войне. Думаю о потрясенном выражении его лица при виде Хелены и понимаю, что в ближайшее время он вряд ли захочет спускаться в подземную темноту.

– Нам не нужно спрашивать Алекса, – с растущей уверенностью говорю я. – Мы можем воспользоваться моей шахтой.

Я кладу платок на стол, больше не нуждаясь в нем, потому что уже не чувствую запаха разложения.

Марит.

Мортенсафтен: 10 ноября 1866 года.

Особняк Вестергардов

Утром, когда прибывает нотариус, чтобы заверить новое завещание Хелены и состояние ее счетов, у дома ждет повозка, чтобы отвезти Айви к месту ее новой работы: в стекольную мастерскую в Копенгагене. Повязывая на талии жесткий накрахмаленный передник, я бросаю взгляд в окно. Дорит с красным, заплаканным лицом сует в руки Айви плетеную корзину, полную еды, после чего Брок привлекает сестру к себе и говорит что-то ей на ухо. Вид у него расстроенный, и на миг я чувствую укол вины.

Затем повозка отъезжает, поднимая за собой смесь снега и пыли, и я думаю, проводя пальцами по узелкам на подоле: «Но я остаюсь здесь не за тем, чтобы сделать больно Броку или кому-либо еще из них». А затем, чтобы узнать, что же действительно случилось с моим отцом, и удостовериться, что мне никогда не придется вышивать на кайме своей нижней юбки имя Евы.

Как только я спускаюсь на первый этаж, Нина сразу же привлекает меня к работе.

– Сегодня всем дают дополнительные поручения, чтобы подготовиться к Мортенсафтену, – говорит она, перебирая ключи на кольце, но я знаю, что на самом деле это расплата за пустое место Айви за обеденным столом. Нина велит мне до ужина закончить платье для Хелены, потом заштопать дыры на чулках и сделать вышивку на салфетках и чайных полотенцах.

– Жизнь несправедлива, и так во всем, верно? – хмыкает Дорит, склоняясь над гусем, выбранным для праздничного ужина, потом кладет его на разделочный стол и обращается к нему: – Ты уж извини, что святой Мартин пытался спрятаться в стае твоих сородичей. А теперь тебя съедят за ужином в расплату за их поступок.