Ничто не имеет ограничений и пребывает везде, куда простирается человек, без необходимости мыслечуствования.

Эта благодать сама по себе ни светская, ни религиозная. И не связана непременно с вопросом существования или несуществования Бога. Я утверждаю, что человеческая мысль и способ, которым человек мыслечувствует, может достичь такой степени замкнутости, что — и это не софизм и не парадокс — одновременно для самого человека это станет высшей точкой открытости. Человек открывается сам себе.

Когда мы спим, мы приближаемся к этой пустой и в то же время наполненной мысли. Я не говорю о сновидении, которое, если оно случается, могло бы быть начальной формой мысли. Я говорю о состоянии сна. Уснуть — значит уйти в себя и раствориться в ничто.

Хочу еще сказать тебе, что вслед за свободой состояния блаженства приходит свобода воображения. Прямо сейчас я свободна.

И поверх свободы, поверх некой пустоты я творю яснейшие и повторяющиеся музыкальные волны. Безумие свободного воображения. Хочешь увидеть это вместе со мной? Пейзаж, на котором происходит эта музыка? Ветер, зеленые стебли, морской простор, тишина воскресного утра. Тонкий одноногий мужчина с единственным огромным прозрачным глазом посреди лба. Женское существо подползает на четвереньках, произносит голосом, который как будто доносится из другого пространства, голосом, звучащим не как изначальный голос, а как эхо изначального, неслышного голоса. Голос нелепый, восторженный, и говорит он по привычке, оставшейся от прошлой жизни: хочешь чаю? И не ждет ответа. Берет в руки колос золотой пшеницы, засовывает его меж беззубых десен и отползает с открытыми глазами. Глаза неподвижны, как нос. Приходится поворачивать всю бескостную голову, чтобы взглянуть на предмет. Но на какой предмет? Тонкий мужчина тем временем уснул стоя, и глаз его уснул, но всё равно остался открытым. Сон глаза — это когда он не хочет видеть. Не видит — значит спит. В безмолвном глазу отражается долина на радуге. Воздух чудесен. Музыкальные волны являются снова. Кто-то рассматривает ногти. Откуда-то издали звучит: эй! эй!.. Но одноногий мужчина никогда и вообразить бы себе не мог, что его зовут. Сбоку начинает звучать что-то, как будто флейта, на которой играют сбоку, — начинает звучать что-то сбоку, бестрепетно пронзая музыкальные волны, и повторяется столько раз, что в конце концов пробивает своей каплей скалу. Это возвышенный звук без бордюров. Это радостный плач, протяжный и высокий, как бывает высок, но не пронзителен, а нежен звук флейты. Самый громкий и счастливый звук, который только способна произвести вибрация. Ни один человек на земле не мог бы, услышав его, не сойти с ума и не начать улыбаться, не переставая. Но мужчина, стоящий на своей единственной ноге, так и спит стоя. А женское существо, растянувшись на пляже, ни о чем не думает. Некий новый персонаж возникает на пустынной равнине и уходит прочь, хромая. Слышится: эй! эй! Но никого не зовут.

И на этом заканчивается сцена, сотворенная моей свободой.

Мне грустно. Мне не по себе: экстаз не умещается в повседневной жизни. Экстазу было бы лучше, если бы я еще поспала, чтобы унять его звонкую хрустальную дрожь. Экстазу следует выветриться из памяти.

Дни. Мне стало грустно из-за этого стального дневного света, в котором я живу. Я вдыхаю запах стали в мире предметов.

Но сейчас я желаю говорить слова, которые меня утешают и немного пахнут свободой. Например: четверг — прозрачный день, как крыло насекомого на просвет. А вот понедельник — компактный день. В глубине, там, за пределами мысли, я живу этими идеями, если это идеи. Это ощущения, которые преобразуются в идеи, потому что приходится выражать их словами. Пользоваться ими только мысленно. Примитивная мысль думается словами. «Свобода» освобождается от словесного рабства.

Бог — монструозная тварь. Я боюсь Бога, потому что он слишком всеобъемлющ для моего масштаба. И еще я чувствую перед Ним что-то вроде стыда: есть у меня нечто, чего даже Он не знает. Страх? Некое знакомое мне «она» боится бабочек, как будто они сверхъестественные существа. Так вот божественное в бабочках — это как раз способность наводить страх. А некое знакомое мне «он» покрывается гусиной кожей от ужаса при виде цветов — оно считает, что цветы поразительно слабы и невесомы, как вздох никого в темноте.

Это я слышу свист в темноте. Я больна тем, что я человек. Я восстаю: не хочу больше быть человеком. Кто? Кто сжалится над нами, знающими о жизни и смерти, тогда как животное, к которому я испытываю бесконечную зависть, не осознает своего положения? Кто нас пожалеет? Мы брошены? Мы отданы на растерзание отчаянию? Нет, должно быть какое-то утешение. Клянусь, оно есть. Вот только у меня не хватает смелости сказать правду, которая нам известна. Есть запретные слова.

Но я обличаю. Обличаю нашу слабость, обличаю гипнотизирующий нас страх смерти и отвечаю на всё это безобразие ровно тем, что сейчас будет написано, — отвечаю на всё это безобразие радостью. Чистейшей и легчайшей радостью. Единственное мое спасение — радость. Атональная радость в сущностном «ид». Это не имеет смысла? Обязано иметь. Потому что слишком больно знать, что жизнь одна-единственная и что у нас нет иных гарантий, только вера в потемках — это слишком больно, так что я отвечаю чистотой и неукротимым весельем. Отказываюсь грустить. Тот, кто не побоится радоваться и испытать хотя бы раз безумную и глубокую радость, тот получит лучшую часть нашей правды. Я — несмотря ни на что, да, несмотря ни на что — радуюсь в этот ныне-миг, который пройдет, если я не остановлю его словами. Я в этот миг радуюсь, потому что не согласна быть побежденной: стало быть, я люблю. В ответ. Ненаправленная любовь, любовь-«ид» — это радость: даже любовь несчастная, даже любовь, которая заканчивается. И моя собственная смерть, и смерть тех, кого я люблю, должна быть радостной, не знаю пока, как это возможно, но должна быть. Жизнь — это как раз и есть радость «ид». И меня устроит не поражение, а радость, allegro con brio.

Впрочем, умирать я не хочу. Отказываюсь перед лицом «Бога». Давайте назло не умирать. Не стану умирать, ты слышал, Бог? Да, я струсила, слышишь? Не убивай меня, слышишь? Потому что это безобразие: родиться, чтобы умереть неведомо где, неведомо когда. Я буду радоваться, слышишь? В ответ, назло. Я твердо знаю одно: мы не виноваты. И мне надо понять это, пока я жива, ты слышишь? потому что потом будет слишком поздно. Ах, эти вспышки мгновений никогда не прервутся. Моя песня