для меня. Спасибо тебе, что ты был, ты жил, и память о тебе мне хотелось бы увековечить!

Теплые листья

У Савелия Ивановича я буду два раза: первый раз приду с колонной, а во второй раз — один. И запомнится рука с веточкой: дрожит рука — дрожит веточка, трепещут белесоватые с тыльной стороны листочки, а старый машинист поясняет:

— Обратите внимание: чем культурнее яблонька, тем листочки теплее. У дичка вон листочек блестящий, скользкий, а этот, смотрите, как бахромой покрытый…

А совсем недавно о существовании этого человека я даже не догадывался: сидел на колонном собрании и нетерпеливо конца дожидался — дома дочку с тестем оставил, а тут развели антимонию…

Но и конец не концом был. Избранный общественным инструктором говорливый и суетливый машинист, с тремя полосками на петлицах, обратился вдруг ко всем:

— А теперь, товарищи, надо бы помочь одному старому машинисту: сад у него зарос, ну а ему уже восемьдесят три года — переживает за сад очень…

Смыться хотел, а Володя Ананьин стоит на ступеньке красного уголка — одна рука поперек груди, другая локтем на нее упирается. Массирует большим и указательным пальцем подбородок и с усмешкой на меня посматривает. Пришлось остаться.

Деревья цветут, пчелы жужжат, а мы пылим министерскими клешами по пыльной дороге — впереди, в белом кителе и в фуражке с белым, как у моряка, чехлом, идет вместе с Володей только что избранный общественным машинистом-инструктором Анатолий Мунгалов.

Не смотрел бы на его фуражку. «Идет… тоже галочку где-нибудь поставит!» — наругиваю его про себя. Той улицей идем, где я квартиру год назад искал частную, — те же собаки из-под ворот скалятся, те же хозяева из огородов на нас посматривают. К такому же куркулю идем, который осенью будет стоять на углу где-нибудь: «Рубль — блюдце, стакан — полтина!». Передние в калиточку входить начали — прохожу и закрываю ее за собой.

Колонна возле крыльца сгрудилась, что-то рассматривает. Протиснулся — на последней ступеньке в уголке, между крыльцом и стеной дома, старичок сидит в черном кителе, в черных брюках, в железнодорожной фуражке и в валенках серых.

Сухонький такой старичок, личико маленькое, сморщенное и желтое, ну как картошка прошлогодняя…

Почему он сидел здесь, узнаю при втором посещении. Пить жена попросила. Давно лежит больная его Настя, а тут и самому невмочь. Принес все же воды, а взглянул в огород — и защемило сердце: молоденькую, самую молоденькую яблоньку ветром надвое расщепило!

Сказал жене, что пойдет в огород поработать, а сил и хватило только что с крыльца спуститься. Сосед перед уходом на работу зашел узнать, чего купить не надо ли или воды принести, может, а он и поведал о своем горе: дома жена больная, в саду яблоня качается, надвое разломленная, а сил нет… Сидел, прислушивался к шуму поездов: быстро земной гул проходит — пошел на Шумиху, долго земля вздрагивает — на Шадринск потянул. Все-то он здесь, старый машинист, изъездил, а теперь даже до яблоньки дойти нет сил… И дошел его ропот через соседа до нового начальника депо, которому Мунгалов перед собранием встретился.

Теперь щурился Савелий Иванович, смотрел на Мунгалова из-под руки:

— Спасибо, ребятушки, я ить тоже машинистом работал в депо с девятьсот третьего года. И на плотах под паровозы подплывал, когда слесарем работал, и на ощупь передвигался: дымина, грязища в депо-то тогда… А у тюрьмы нас солдаты били. Пошли мы с флагами красными, а они на нас с прикладами да штыками набросились…

— Ладно, Савелий Иванович, мы как-нибудь придем вас послушать, а теперь — где лопаты там, грабли? В саду у вас поработаем!

— Так лопата-то в сарайке где-то, там же и грабли…

Кто-то соседей обежал и принес лопат несколько, а ребята — кто в одних трусах, кто раздевшись до пояса — уже выдергивали с корнем полынь, крапиву; мы с Володей веревкой яблоню скручивали, и теперь он пошел о садовой замазке узнавать, а я сад рассматривал.

Большой сад. Яблонь пятнадцать. И по всему-то саду разбрелись наши ребята.

А вот трое моряков бывших в тельняшках — Жора През, Евсей Лешенок, Тарасов Дима пробивают лопатами дорожку центральную. Кто приствольные круги вскапывает, кто стволы известью белит, кто траву в одно место сносит…

Часа через два повел Мунгалов Савелия Ивановича по дорожкам садовым. И все с улыбками на них смотрят: старичок еле ноги передвигает — высморкается в кулак, поплачет, дальше передвигается.

А яблоневые стволы беленькие, приствольные круги не только вскопали, но полили и граблями обработали. К нашей яблоньке подошел, на которой Володя разлом садовой замазкой замазывал. Сок перестал течь.

Осмотрел разлом Савелий Иванович. «Жить будет!» — сказал и приподнял рукой веточку…

Потом мы с хохотом, гоготом плескались у колодца. Тут же колодец, во дворе. Освеженные, умытые, натягивали одежду, когда раздалось за калиткой:

— Де-ду-у-ушка Ча-ве-ли-и-ий!

— Откройте, ребятки, это моя подружка пришла. Их много у меня, друзей-подружек, когда яблоки поспевают, а эта всегда ходит.

Кто-то откинул щеколду, и через порожек сначала одна нога переступила в красной туфельке и белом носочке, потом другая, и из-за приоткрытой двери показалась голова с торчащими в стороны косичками.

Увидев нас, голова скрылась, и через порожек заспешили туфельки с носочками в обратном направлении.

— Испугалась, — проговорил Савелий Иванович. — А что, ребятки, приводите своих детишек, когда яблоки созреют: вон их сколько будет, на всю улицу хватит…

Провожать нас Савелий Иванович вышел за калитку, вперед тем как завернуть за угол, мы обернулись: Савелий Иванович стоял, придерживаясь одной рукой за забор, а рядом за его валенок держалась девочка, и оба махали руками. И как по команде, взметнулись и наши руки. При виде этой картины у меня задергались уголки рта.

Сюда прийти я решил еще раз — узнать, за что же били у тюрьмы железнодорожников.

С того дня и началось увлечение историей депо, продолжающееся чуть ли не десять лет.

Вторник — день тяжелый

Ревнивая наша работа, просто мстительная: не прощает долгого к себе невнимательства. А комсомольско-молодежная колонна мне очень нравилась.