духового оркестра. Бегом вверх по лестнице! Пробежал через весь мост и остановился перед спуском. Красота! Депо наше на огромный корабль походит. Огибают его рельсы-волны, белое пятиэтажное здание — капитанский мостик, а вся команда — на палубе. Белеют, пламенеют на солнце женские платочки, сияют трубы оркестра, поблескивают кокарды на форменных фуражках моих товарищей. И кажется, не оркестровая это медь гудит, а, расширяясь, улетает в поднебесье какая-то невидимая, но звучащая сила этой огромной людской массы.

Смолк оркестр. Начальник депо сказал речь короткую, и оркестр заиграл весело марш. Захотелось узнать: где, что, как? Иду по цехам. Вдруг начальника депо увидел. В черном костюме и в белых рукавицах. Чтобы рабочие рукавицы не съезжали, он ладони в кулаки сжал. Впечатление такое, что идет драться: и походка пружинистая, и кулаки сжатые, и идет, ничего не рассматривая, высоко подняв голову. Уже люди к ремонту электровозов приступили, а он — мимо.

«Ах вон он куда!» — сообразил я, выйдя за ним из депо на северную сторону.

…Был на одном из совещаний по ходу реконструкции депо. Тогда в присутствии представителя райкома партии, начальника отделения дороги, представителя управления дороги строители отказались делать проход под железнодорожными путями.

— У нас такой техники нет, — говорили они. — Да у вас там и кабелей по штуке на каждый метр напичкано!

…Начальник депо остановился, обозревая длинную цепочку людей, вооруженных лопатами, кирками, ломами. Под забором у стройдвора уже зияла траншея. Вгрызаясь в мерзлую землю, разгоряченные работой, люди выходили к линии железнодорожных путей. Ну что ж, то, чего испугались строители со всей их техникой, — делали наши люди!

В бытовом корпусе натолкнулся на слесаря Николая Федоровича Лукина — со щитом каким-то возился.

— Ну-ка, помоги! — говорит.

Помог ему перекантовать щит и лабиринтом внутренних ходов вышел к новому электромашинному цеху. Тут увидел совсем непонятное — только недавно здесь зацементировали строители пол, а теперь наши его отбойными молотками взламывают и грузят в тракторный прицеп. Бегу туда, где оставил начальника депо.

— Леонид Дмитриевич! — кричу. — В новом цехе пол ломают!

— Правильно, — отвечает. — Такой пол нам не нужен.

— Но ведь тогда самим делать придется.

— Правильно, сделаем, но только не такой, какой нам строители оставили. — И направляется к пенсионерам. Они с метлами, лопатами возле музея порядок наводят. А среди них работница столовой ходит, пирожками угощает.

— Елизавета Яковлевна, — обращается начальник к одной из пенсионерок, — сами-то завтракаете, а внуков небось без пирожков оставили?

— Почему же, — отвечает Крацева, бывшая работница депо, — я им и завтрак приготовить успела, и сюда прибежала, а, каюсь, сама поесть не успела! — И смеется.

Подошел старый пенсионер (87 лет!) Андрей Кузьмич Медяскин.

— И вы здесь? — спрашивает начальник.

— А как же, Леонид Дмитриевич, — неторопливо отвечает Медяскин. — Я, почитай, с двадцатого года не пропустил ни одного субботника.

От музея я иду рядом с начальником депо.

— Все люди могут! — говорит он. — В новом бытовом корпусе душевую хорошую сделаем, столовую закрытого типа — помылся и… в столовую, не выходя во двор. В старом корпусе — разные процедурные кабинеты. Приедете вы, допустим, из поездки — пожалуйста, какие вам лечебные процедуры требуются?

Посмеялся я тогда над его мечтами:

— Вот не знал, Леонид Дмитриевич, что вы мечтателем быть можете.

— Ну, а как же, если не мечтать?!

Теперь есть и бытовой корпус, и столовая, соединенная подземным переходом с цехами, а в столовой обеды на эскалаторе к тебе подплывают. И процедурных кабинетов в здравпункте семь штук, а для более серьезного поддержания здоровья — профилакторий отделения. А цех наш, цех эксплуатации, из «брехаловки» в настоящий дворец превратился, хоть картинную галерею в нем открывай: внутри стены отделаны стеклянными, цвета морской волны панелями, по стенам цветы в специальных подставочках. Тут уже не закуришь, не плюнешь на пол: наедине с собой так сделать совестно будет. А над входом картина из мозаики, шириной во всю стену.

Ну и поломали головы над этой картиной! Здоровенный детина летит будто. А в руке одной колесо держит, в другой — пук молний. Таких, как на столбах высокого напряжения. А вокруг паровозики, паровозики… начиная с самого первого паровоза Черепановых. Стоят люди и гадают: чего этим художник сказать хотел? Один говорит: «Паровоз — что-о, какая у паровоза сила? Вот если на электровозе разогнаться — в ангела, как этот, превратишься!». Другой возражает: «Не-ет, тут говорится о другом: если тебя не зарежет колесом, то убьет током, это тебе не на паровозе!» Я тоже долго стоял перед этой картиной — думал-гадал, пока не сравнил с другой, что на стене электромашинного цеха. Здесь юноша изображен с мечтательными глазами изобретателя. А суть замысла художника такая. К колесу приложили силу пара — паровоз получился. Теперь паренек думает: а нельзя ли к этому же колесу приспособить силу электричества? И вот уже видит: сидит человек, а в разных направлениях от него электровозы, тепловозы двигаются. Человек же лишь наблюдает: голубую мечту он видит. Эту картину можно, по-моему, назвать: «Властелин электрических молний». Как-то даже самолюбию нашему подыгрывает — Властелин электрических молний!

Но это всё после будет.

А про субботник я напишу в газету. Подойдет потом ко мне один уважаемый всеми машинист и скажет:

— Читал твою статейку — всё правильно: и машинисты все пришли на субботник, и дело большое сделали, но зачем ты суешь мне под нос пример Сушкова? Ты знаешь, кем он был?

— Знаю, знаю, кем был Виктор когда-то: ему давали пять лет, и освободился он по амнистии. Не было у него ни квартиры, ни работы. Ночевал в депо под батареями, а питался тем, кто что даст в столовой. Иногда доедал объедки. И увидел это Владимир Яковлевич Павлов, секретарь парткома. И стал Сушков кочегаром, помощником машиниста. А теперь, как сам видишь, нам с тобой приходится за ним тянуться. Ну, а что бы ты сказал, если бы узнал, что тот, кто писал про субботник, сам находился в исправительно-трудовой колонии?

— Ты что, сидел?

— Приходилось!

— Никогда бы не подумал! И за что же?

— За незаконную любовь к государственному и личному имуществу…

— Так, значит, двое вас таких в депо?

— Больше. Я только шестерых машинистов знаю, да некоторые не