о чем? – заинтересовалась Люда. – Давай-ка поподробнее. Может, это важно.

– Важно? Нет, не важно. Мы на лекциях с девчонками иногда дурака валяли. Клепали стишки. Хотя какая это поэзия… «Встал Женек на пенек и сказал, что он Женек». Или «Мы видели Бананова, Бананова не пьяного, Бананова не пьяного, а значит, не Бананова». А совсем недавно у меня вот такой стиш сочинился: «Была бы ты другая, все было бы другое. Но ты – такая, и все – такое».

– И какова мораль? – скептически спросила ее Люда, уже зная, о чем пойдет речь. Она терпеть не могла самоедства.

– В десятом классе меня попросила подруга, близкая, заметьте, припрятать дневник. Не ученический, а настоящий, где она переживания всякие свои личные записывала. Чтобы предки не нашли, чего-то там она в этом дневнике понаписала, а сжечь было жалко. И слово взяла, что читать я его не буду. А потом мы с ней поссорились. Нет, не так. Не ссорились мы вовсе. Ради парня она перестала со мной дружить. И вот я, прежде чем ей тетрадь вернуть, все прочитала. От корки до корки. Очень благородно.

– Отомстила, короче.

– Ну, – мотнула головой, соглашаясь, Анисья. – А потом одной девчонке пересказала. Одной-единственной. Но я же понимала, что это все равно что всем.

– Тебя сейчас как: оправдывать или просто промолчать? Могу и то, и другое.

– Оправдывать? Это про жгучую мою обиду и подростковую психику, временами неадекватную, поведать? Не трудитесь, оправдывать себя я умею.

– В чем же дело тогда? Ну, было дело, сподличала маленько, с кем не бывает. К тому же и оправдалась. Забудь и живи спокойно дальше.

– Я вам пример привела. Могла бы еще предъявить пару-тройку, для полноты картины, да неохота грязь тревожить.

– Уволь, Анисья, не стоит. Я не священник. Ты на исповедь сходи, авось полегчает.

– За совет спасибо. Только я вам все это рассказала не для того, чтобы тяжесть с души снять. Понимаете, Людмила Валерьевна, я не имею права кого-то винить в своих несчастьях. Потому что мой наружный мир – события, обстоятельства, люди – весь он формируется в соответствии с моим внутренним. Хочу я того или не хочу. Сам собой формируется как отражение меня самой. Или как продолжение. Дико звучит, наверное, да?

– Надо же, какие умозаключения в столь юном возрасте, – спрятав за иронией растерянность, проговорила Люда и добавила с легким раздражением: – И посему искать ублюдков, которые тебя приговорили, мы не будем. Они ни при чем, а просто твоя вселенная мстит своему центру, то есть тебе, за неприглядные поступки в прошлом.

– Да не мстит мне моя вселенная! Она уродская, как и я сама. И ведет себя соответственно.

– Ты полагаешь, нам что-то прилетает из прошлого? В таком случае все люди без исключения должны страдать всяческими несчастьями, причем в режиме нон-стоп.

– А разве это не так? Богатые, как известно, тоже плачут. А во‐вторых, вы на редкость непонятливая. Не в поступках суть, а в гнусных свойствах человеческой души! Поступки проецируют эти свойства наружу. Дошло, наконец?

Людмила рассердилась:

– Ты мне не дерзи! Разумничалась тут… Дошло, успокойся. Но если ты, милочка, и своему мужу мозги конопатишь высокими материями, то я даже не знаю… Извини, неудачная шутка.

Анисья, погасив гневный взгляд, уткнулась в тарелку, глаза ее налились слезами. Не расплакалась бы снова.

Язва ты, Людка. Состришь, а потом кайфуешь от собственной искрометности, а человек вон подранен.

Да… «Была бы ты другая»…

В неловкой тишине доели свой обед, Людмила предложила чаю. Анисья вяло пожала плечами, соглашаясь.

– Анюсь, а давай мы с тобой сегодня вечеринку закатим, – бодро-весело провозгласила Людмила и добавила под недоуменным взглядом жилички: – Я куплю много мороженого или торт какой-нибудь вкуснейший, или то и другое, фруктов-ягод всяких. Устроим просмотр кинофильма, подберем что-нибудь посмешнее, или просто поболтаем. Как тебе перспектива?

– А когда папе позвоним? До или после банкета?

– А когда захочется, тогда и позвоним. Как тебе план? Подходящий?

– Только мне обычный пломбир, я крем-брюле не очень… И в стаканчике не надо. Лучше эскимо. Нет, брикет. Ой, что это я. Но лучше не в стаканчике. И не сэндвич. А вообще, что купите, конечно.

И Анисья наконец улыбнулась.

Людмила долго стояла возле окна на площадке между первым и вторым этажами. Если спросят, чего она здесь торчит – то почту ходила проверять к ящикам. Но мимо никто не прошел пока, сочинять не пришлось.

Она стояла, изучала пыльные потеки на стекле, готовилась к краткой встрече с Серегой. Слова готовила, а более всего – тон, которым эти слова будут произнесены. Создавала себе настроение – независимости и самодостаточности. Свободы.

Стоит ли идти к нему, если такие терзания? Черкни записку, кинь в почтовый ящик. И долг выполнишь, и нервы сбережешь.

Трусиха.

«Не разочаровывай меня! – приказала самой себе строго Людмила. – Шевели копытами, время дорого».

Крадучись – зачем, почему? – Люда поднялась на третий этаж, подошла к двери, за которой обитал Портнов. Решительно надавила на кнопку звонка. Воровато оглянулась на дверь Николая Никитовича, что напротив. Одернула себя. Какие это все ничтожные страхи и глупости!..

Из квартиры Портнова не донеслось ни звука. Людмила терпеливо ждала, стояла, почти уткнувшись лбом в обитую дерматином створку, снова поднесла палец к клавише. В этот момент дверь открылась.

Портнов недоуменно и мрачно смотрел на посетительницу. Целых несколько секунд. А потом начал дверь закрывать. Молча и решительно.

– Что ты себе позволяешь, Сергей?! – рявкнула Люда, пряча за возмущением жгучий стыд, смешанный с обидой, и толкнула дверь что есть мочи, и ввалилась в квартиру, и захлопнула дверь за собой.

– Чего надо? – угрюмо осведомился Серега, который все-таки сделал шаг назад, чтобы позволить Людмиле ввалиться.

– Мне – ничего. А вот тебе, голубь, надо мотать отсюда, пока за тобой арестантский фургон не прислали.

– Я. Никого. Не убивал. И никуда мотать не собираюсь.

Он произнес эти слова абсолютно сухим голосом и, развернувшись, ушел в комнату, оставив Людмилу решать самой, проходить ли ей следом или отправляться восвояси, не забыв поплотнее захлопнуть входную дверь.

Она не ушла. Несмотря на смущение, неуверенность, робость – а робость совсем уж ни в какие ворота, – несмотря на взвинченные нервы, что вибрировали на грани визгливого срыва, Людка не ушла.

В большой комнате, именуемой гостиной, с обязательным диваном, пестрым ковром над ним и напротив него – стенкой «Ореховка», Люда без приглашения уселась в продавленное кресло возле журнального столика и, подождав, пока исчезнет щекотный спазм в горле, сказала:

– Я знаю, что не убивал. Но откуда-то возникла