не умру. Не очень далеко – вот каков будет ответ. До ближайшей заправки от нас двадцать миль. Мои косточки будут лежать в пустыне, а дружить мой одинокий призрак сможет разве что со стервятниками да змеями. Впрочем, может, оно не так уж и плохо. Или же мама, не исключено, похоронит меня рядом с Фэлконом и Мией, а окружающим скажет, что я ушла в ночь и не вернулась. Или что на заправке выпрыгнула из машины и умчалась в никуда.

Ясно только одно – идти отсюда некуда. Я смотрю, как солнце разливает свой багрянец над могилами и песком. Не хочу лежать бледная и холодная в песке рядом с Фэлконом и Мией.

На западе небо над Коттонвудскими горами еще не посветлело. Именно там располагалась щенячья ферма. Однажды я спросила маму, можно ли нам сходить туда на нее посмотреть, но она вся побелела и поджала губы. Грейнджеры. От них меня бросает в дрожь, а от мысли о том, что они натворили, в душе рождается лихорадочное, обжигающее чувство. В конечном счете Берт убил Лину, а сам умер от передоза. Думаю, что, привыкнув убивать, можно отправить на тот свет кого угодно, даже собственного мужа или еще кого. Хотя та история случилась много лет назад, здешние края всем хорошо знакомы – это все равно что жить рядом со знаменитостью.

Мне на затылок ложится холодная рука. Я с криком пускаюсь бежать, но она хватает меня железными клещами.

Мамино лицо – сгусток тьмы. В ее пшеничных волосах, спадающих вниз, играют красные рассветные отблески.

– Что будешь на завтрак, ранняя пташка?

Блины неимоверно хороши, хрустящие по краям и золотистые посередине. Мама позволяет мне не только полить их сиропом, но и добавить мороженого. От этого меня слегка пробирает дрожь, типа ничего себе. Но это, господи боже ты мой (хорошая фраза, что-то вроде тайного ругательства), всего лишь сироп и мороженое, не более того. Бледняшка Колли внушает мне странные мысли. Сейчас, на кухне, озаренной теплым солнечным светом, который сочится сквозь стеклянную дверь, я вижу, что у мамы действительно утомленный вид.

И решаю устроить проверку.

– Можно мне чашечку кофе?

Она не отвечает мне привычным хохотком, не говорит гадостей и не вскидывает бровь, хотя обычно поступает именно так. Сейчас она вообще молчит. Лишь берет из шкафчика чашку и наполовину ее наполняет. Потом доливает доверху молока, но все же дает мне ее выпить.

– Мам, – спрашиваю я, – с тобой все нормально?

– Да, – говорит она. – Мы же проводим с тобой вместе совсем мало времени, правда, солнышко? Нам надо было сделать это давным-давно. Уехать и по-настоящему поговорить друг с дружкой, только мы вдвоем.

– Смайлик рожицы, закатившей глаза, – говорю я и сама устремляю взгляд в потолок, изображая страдание. В то же время меня накрывает волна облегчения. Надо было сразу понять. Это еще один эпизод сериала под названием «Хорошая мать». Время от времени она пытается устанавливать между нами связь, будто на самом деле меня любит. Ее уловка совсем не работает, но она убедила себя, что ее вины в этом нет, и теперь рассказывает всем, как со мной трудно.

Я поверить не могу, что чуть было не восприняла слова Бледняшки Колли всерьез. Слишком часто она ошибается. Однажды даже попыталась убедить меня, что лось родственник лосося и только поэтому их названия так похожи друг на друга. Типа, серьезно? Смайлик в виде клоунской мордашки.

Роб

Я встаю, когда за окнами еще брезжит серый рассвет. Надо совершить паломничество, не предназначенное для глаз Колли.

С мясом разделаюсь по пути туда. Я достаю из кухонного шкафчика фонарик с резиновыми перчатками, а из холодильника большой пакет для мусора с дешевой вырезкой и перекидываю его через плечо. Пустыня исполняет свою привычную музыку – шепот и переклички в ночи вот-вот утихнут под напором дня. Дойдя до ограды с западной стороны, я засовываю в пакет руку в перчатке, зачерпываю пригоршню мяса и швыряю через проволоку. Оно с холодным шлепком шмякается по ту сторону на землю. Я повторяю этот жест каждые сто ярдов или около того. Если угодно, это можно назвать жертвоприношением.

Когда в пакете ничего не остается, я с хрустом его складываю и кладу в карман. Потом поворачиваюсь в направлении тихого журчания бегущей воды, освещая фонариком землю перед собой. Ночью в пустыне становятся активнее скорпионы и змеи.

Передо мной маячит пирамида из камней, внутри которой незримо бормочет вода. Пересыхает ручей редко, даже в самую немыслимую жару или самую засушливую зиму. Можно в любой момент услышать его эхо в каменной ловушке. Перед ним полукругом выстроилась вереница камней. Каждый носит название месяца. Вокруг идет внешний круг с высеченными на нем числами. Еще один расположился в центре. Этот показывает, где должен стоять человек, занимающий место иглы и отбрасывающий тень, по которой можно определить время. Это и есть сандайл, те самые солнечные часы, что дали название дому и его окрестностям. Их смастерил Фэлкон, стремясь сделать нас частью этой земли, частью неумолимого бега времени. Здесь, в этих солнечных часах, мы становимся точкой их пересечения.

Когда небо над горизонтом все больше окрашивается в розовый цвет, я осторожно ступаю на камень, служащий центральным маркером. В набирающем силу свете постепенно проявляется моя тень, худая как скелет: темная, другая Роб, раскинувшаяся над числами. Эта тщедушная тень-Роб говорит, что сегодня 23 января. Я удивленно ахаю, как и всегда от этого маленького чуда. Я участвую в движении звезд, играя роль тщательно высчитанного неподвижного центра вращающейся Солнечной системы. Вот что, должно быть, чувствовали первобытные люди, когда над горизонтом снова и снова поднималось солнце, рассеивая мрак. Изумление.

Но причина моего прихода сюда совсем иная.

– Прости, – шепчу я, – мне страшно тебя не хватает. Я люблю тебя.

И скорбь, которую я пыталась давить всеми аспектами моей новой жизни – полками для пряностей, дочерьми, цветочными бордюрами, коктейлями с соседями и заседаниями родительского комитета, – рвется наружу. Я полностью погружаюсь в тоску. И плачу до тех пор, пока не начинает першить в горле, пока в глазах не пересыхает от соленых слез.

В багровом свете подхожу к дому. Колли уставилась на могилы Фэлкона и Мии. На заре она отбрасывает длинную тень. Шевелит губами, но слишком быстро, как при ускоренном воспроизведении. Взгляд совершенно пустой.

Несколько мгновений спустя я придаю лицу более подобающее выражение и подхожу к ней.

– Что будешь на завтрак, ранняя пташка?

«Я люблю обеих своих дочерей. И могу каждой из них обеспечить