не говорите никому. Он не хотел этого делать.

Бабушка стояла спиной к нему и я видела слезы у нее на глазах.

– Когда-то у меня тоже был отец, который не хотел делать мне больно. Обещаю, ты можешь на меня положиться. Пока что просто прими ванну. Сбоку есть чистое полотенце и рубашка. Не забудь вымыть за ушами.

Я убежала обратно в свою комнату, когда она вышла в коридор, и услышала ее шаги вниз по лестнице. Она все еще была в своем пушистом фиолетовом халате и розовых тапочках, но она выглядела очень разозленной и ее настолько хмурое выражение лица меня немного напугало. Бабушка редко на что-либо злилась, но ох, все знали, когда это случалось.

В те дни – да и за все время – единственный телефон в Сиглассе стоял в коридоре. Он размещался на маленьком круглом столике рядом с красивым блокнотом, испещренным написанными от руки номерами. Выглядывая из-за перил лестницы, я смотрела, как бабушка пролистала блокнот, нашла номер отца Конора и набрала его. Телефон был дисковый, поэтому это заняло вечность. Она постукивала ногой, как случалось, когда она была действительно в гневе, пока она ждала ответа на звонок. Терпение никогда не было одной из ее благодетелей.

– Алло, мистер Кеннеди, как вы? О, немного приболели? Мне жаль это слышать. Поэтому вы вчера избили своего десятилетнего сына ремнем?

Повисла тишина, за время которой, я уверена, отец Конора – как и я – был занят подбором кусочков пазла, чье решение от нас ускользало. Раздумьями над тем, в правильном ли порядке сложены кусочки. И не радуясь картине, в которую они сложились. Бабушка продолжила.

– Полагаю, вы даже не знаете, где он ночевал. Позвольте мне вас успокоить и сказать, что он был со мной в Сиглассе. Где он и останется, пока я не свяжусь с социальными службами, чтобы они забрали его у вас навсегда.

Она снова помолчала. Мне хотелось услышать, что было сказано на другом конце линии.

– Он ребенок. Это не его вина, что ваша жена умерла. Вы должны быть его отцом. Вы должны защищать его от всего плохого и неправильного в мире, а не постоянно бить и подводить его. Вы стараетесь? Ну, недостаточно. Вы в депрессии? Все мы там. Это не дает вам право на то, что вы сделали. Вы позорите депрессию, и не заслуживаете называть себя отцом этого ребенка. Либо вы обратитесь за помощью, либо потеряете сына. Я не знала вашу жену, но я могу только представить, что если бы она увидела, во что вы превратились, ей было бы ужасно стыдно и она бы пожалела о встрече с вами. Он ее сын, все, что от нее осталось; подумайте об этом в следующий раз, когда решите выплеснуть свое жалкое существование на своего сына.

Потом она повесила трубку, и я одновременно была напугана и восхищена ею.

С того дня бабушка всегда приглядывала за Конором. Его отец начал ходить на встречи анонимных алкоголиков, какое-то время пробыл в реабилитационном центре, и хоть иногда бывали месяцы, а порой годы, когда все было нормально, она все равно не спускала глаз с Конора, пытаясь его защитить.

В настоящем, я встаю и выхожу из гостиной на его поиски. Я немедленно ощущаю пощечину холодного воздуха, звук моря становится громче. Словно оно пробралось в дом. Оказавшись в коридоре, я слышу хлопки задней двери на ветру. Должно быть, Конор открыл ее, когда ушел искать дрова. Кратчайший путь к поленнице лежит через кухню, но мне не очень хочется туда идти. Я не хочу снова видеть тело бабушки на полу или недобрую поэму на стене, поэтому я отвожу взгляд, спеша к двери.

Конор входит в нее прежде, чем я добираюсь туда, неся полную корзину дров. Он выглядит промокшим насквозь, и я не понимаю, почему его так долго не было. Я собираюсь спросить, но замечаю, что он смотрит на что-то позади меня. Мне кажется, я знаю, что это – бабушка – но, повернувшись, я вижу, что ее тело исчезло. Конор ставит корзину на пол и глазеет на кухонный стол. На нем лежит видеокассета. Одна из тех, что я заметила прошлым вечером на полке в гостиной. Кто-то приклеил буквы из Скрэббла на ее белую картонную коробку, написав: «ПОСМОТРИ МЕНЯ». Рядом с кассетой виден порванный клочок бумаги. Когда я читаю написанные незнакомым почерком слова, все мое тело холодеет.

Кошелек или жизнь слышат дети,

Прежде чем попасть к смерти в сети.

Тринадцать

31-е октября 01:00 – пять часов до отлива

Часы в коридоре начинают бить. К счастью, только раз, потому что это час ночи, но как обычно они немного рассинхронизированы. Конор смотрит на место, где лежала бабушка, но тело и кровь исчезли, словно увиденное нами было просто кошмаром. Затем он переводит взгляд на кассету и записку на кухонном столе. Он поворачивается ко мне, но ничего не говорит, словно подозревает меня в том, что я их туда положила. Я все еще слышу игру моего отца на пианино, доносящуюся из музыкального зала, он не останавливался с момента, как заперся от нас. Мужчины в моей жизни никогда не умели пользоваться словами, поэтому я сама подбираю несколько.

– Я понимаю, почему ты отказывался видеться со мной годами, и почему ты все еще не хочешь со мной разговаривать, и это не страшно, но, пожалуйста, давай отложим случившееся с нами в сторону хотя бы на одну ночь. Я бы очень хотела понять, что происходит, потому что мне страшно, – говорю я тихо, чтобы остальные не услышали. Когда-то я считала Конора старшим братом, и я скучаю по этой его роли в моей жизни.

Выражение его лица прозрачное; никакой реакции на мои слова. Меня злит, что между нами все стало так неловко, но я никогда не умела подбирать слова, чтобы все исправить. Я не понимаю, почему мы просто не можем двигаться дальше. Особенно теперь. Увиденное подтверждает, что смерть бабушки не была случайной.

Я не наивная. Я знаю, что всех расстроило завещание бабушки, и у меня есть догадка насчет происходящего. Но догадки нужно не просто иметь, о них нужно думать, анализировать, терзаться над ними и – что самое важное – редко ими делиться. Конор глазеет на слова записки, потом на кассету, а затем снова на место, где ранее было тело бабушки.