Это не первый раз, когда разговор у нас заходит о девушках. Обычно я не люблю, когда лезут в мою личную жизнь, и мало что рассказываю. Про Милу мать вообще ничего не знает. Да и зачем говорить, если и для меня эти отношения – так… чтобы были, и чтобы не искать случайный секс каждый раз, как припрëт.

– Не то, чтобы общаемся, – отвечаю уклончиво, – но сегодня как раз приехал от неё. Мои парни вчера перегнули палку, ездил за город – она там живёт – хотел узнать, всё ли нормально.

Узнал, блин. Вспоминаю про ребёнка, и непонятная волна опять прокатывается по телу снизу вверх.

– И… девочку видел? – неожиданно спрашивает мать, вырывая меня из собственных мыслей.

Поворачиваю к матери голову и приподнимаю брови. Откуда она знает про “девочку”? Я так понимаю, Поля ребёнка своего особо нигде не светила. Понятное дело, что и в подвале не прятала, но те же социальные сети у неё полностью чисты: нет и намека на материнство. Из общих знакомых со времен школы она до сих пор общается только с Виталиной Ермолаевой, это я тоже из социальных сетей узнал. Не помню, когда последний раз пытался разгадать чью-то жизнь по крупицам информации, которую имею. Романова всегда была не особо общительной, только с Витой и дружила. Наверное, это сыграло в её пользу, когда в восемнадцать лет она родила ребенка. Никто излишне языком не болтал.

Ещё этот ребенок… девочка, она не дает мне покоя. Её образ засел в мозгу и пульсирует навязчивой мыслью: я что-то упускаю. От Макарова родила? Да ну на фиг… сморозил из-за глупости и ревности. Не верю.

– Видел, – киваю.

– На кого она похожа? – продолжает свой странный допрос мать. Не припомню, когда её так волновали чужие дети, даже нас с сестрой полжизни няньки воспитывали.

Мама прижимает ладони к впалым щекам и смотрит на меня в ожидании, словно от сказанного мной зависит её жизнь. Она с таким же выражением на лице ждёт новые результаты своих анализов; к сожалению, улучшений они не показывают.

– На ребёнка. Полина сказала, ей полтора года, на кого она может быть похожа? – говорю, пожимая плечами и осекаюсь, забывая, как сделать чёртов вдох.

Потому что неожиданно в памяти всплывает заставка телефона Романовой. На ней был какой-то ребенок, на которого я сначала не обратил внимание. Мало ли какие фотографии скачивают люди из интернета? Это была она, девочка. Её дочь. Смеялась, зажав в руке пушистый одуванчик, и демонстрировала два передних зуба, больше у неё, видимо, их и не было на тот момент.

В голове проносится ряд моих детских фотографий. Чёрно-белые картинки мелькают перед глазами, пока из воспоминаний не всплывает та самая. Мне год. На голове смешная синяя шапка в виде морды собаки с длинными ушами, свисающими по бокам, в руке какая-то игрушка, и я смеюсь полностью беззубым ртом. Мать говорит, это её любимая фотография, потому что, глядя на неё, она слышит мой детский смех, и он всегда заставляет её улыбаться.

Эта фотография сейчас где-то здесь. Алка, моя младшая сестра, привезла несколько наших детских снимков, буквально на днях, для поднятия настроения матери. Она никогда не была сентиментальной, но с болезнью многое в ней поменялось.

– Где фотографии, которые тебе Алла привезла? – спрашиваю сипло, вскакивая со стула так резко, что он с грохотом падает на кафельный пол.

Забываю его поднять и кидаюсь к прикроватной тумбочке, уставленной пузырьками с лекарствами. Открываю единственный ящик и застываю. Вот он. Ответ на вопрос, который пульсирует внутри меня последние несколько часов.

Чей это ребёнок?

Мой.

– Как это возможно? – спрашиваю вслух, выпуская из легких воздух.

Рядом раздается тихий всхлип, и я вспоминаю, что не один. По бледному лицу матери бегут мокрые дорожки слёз. Она прижимает руки ко рту, давясь всхлипами, которые переходят в сухой затяжной кашель.

– Ты знала, – быстро догадываюсь.

Я могу сейчас всё из неё вытрясти: она слабая и болеет – но не делаю этого, борясь с собственным шоком. Внутренности скручивает волной злости. Меня словно засунули в ванну, набитую льдом, и заставили нырнуть. Воздуха не хватает, в горле жжёт, и все мышцы в теле сводит. Все кругом всё знали, и я один сегодня утром выглядел фирменным дураком, не понимая, почему Полина предлагает посмотреть на ребенка ещё раз. Девочка. Дочь. Моя?

Я даже имени её не знаю. Не потрудился спросить. Да и по фиг мне было… как красной тряпкой в воздухе помахали.

– Хочу её увидеть… очень хочу… я ничего не знала, догадывалась… Твой отец предложил девчонке деньги… она взяла… Аборт… я думала, она не родила… я ничего не знала… Догадывалась… Сынок… верь мне… – рыдает мать и тянет ко мне руки.

Как в трансе позволяю себя обнять и поглаживаю её трясущиеся худые плечи.

Я – отец?

Голова тяжелая, мысли ползут медленно, будто меня ударили мешком по голове. Постепенно события прошедших лет начинают складываться перед глазами в правильном порядке. Мать, которая заставила меня улететь на учебу в Америку раньше, чем я планировал. Полина, которая неожиданно меня бросила и как сквозь землю провалилась. Взяла деньги и пошла на аборт, но в последний момент не смогла? Передумала? Почему тогда не сказала правду? Зачем Ермолаеву ко мне послала? Струсила?

– Хочу увидеть… внученьку… Привези еë… – бормочет мать, цепляясь за меня, заставляя наклониться к её лицу.

– Успокойся, мама, тебе станет хуже.

Так и происходит. Она опять заходится в сухом кашле, и мне приходится нажать на кнопку вызова медсестры. Персонал срабатывает оперативно: вкалывает успокоительное, одевает на мать кислородную маску.

Я всё вижу через какую-то призму. Сжимая в руке фотографии, поднимаю стул и сажусь обратно. Нахожусь в палате, пока мать не засыпает, стискивая мои пальцы своими. После лекарств у неё часто путается сознание, поэтому я был удивлен, когда она узнала Романову неделю назад в больничном коридоре.

Выходит, она знала, что у той есть ребёнок, и молчала.

Все вокруг знали эту чёртову правду и молчали. У меня есть ребёнок, о котором я узнаю спустя полтора года его… её жизни.

Мне двадцать лет, в ближайшем будущем заводить семью и детей в мои планы не входило. О детях я вообще до сегодняшнего дня не думал. Что, блин, делать? В стороне от ребёнка я теперь оставаться не смогу. В каких-то моментах, может быть, я и мудак, но всю жизнь прожил в полной семье и считаю это нормальным. У ребёнка должны быть и мать, и отец.

Но сейчас я не в том состоянии, чтобы здраво что-то думать или предпринимать. Понимаю лишь то, что все вокруг мне врали. Мать. Отец. Полина. Ко всем из них у меня есть вопросы. И если мать сейчас я не могу допрашивать так, как хочу, придётся на эти вопросы ответить другим.

Спустя полчаса я сажусь в машину, кидая свои детские фотографии на пассажирское место. Жутко хочу напиться и забыться хотя бы на пару часов, но вместо этого достаю из кармана джинсов телефон и, полистав телефонную книжку, набираю номер, по которому не звонил уже несколько лет.