старательно перемешала гашиш с табаком. Ей рассказывали, что ТГК[44] в гашише действует в шесть раз сильнее, чем марихуана. Николь не очень-то в этом разбиралась, но ясно было, что такой косяк вознесет ее перед сном в райские кущи.

В качестве музыкального фона – очень важного для атмосферы – она поставила пластинку Nirvana[45] – лондонской группы (потрясающей, просто волшебной!), которую раскопала в секции «импортного товара» магазина Lido Musique.

Особенно она полюбила «Pentecost Hotel» – песню невыразимой нежности; мелодия спускалась до низа живота и бесконечно расходилась оттуда сексуальными ощущениями по всему телу.

Николь раскурила индийскую трубку, предварительно замотав чубук влажным платком, чтобы не обжечься, – именно так поступали индусские аскеты – садху.

Одна затяжка, вторая… О господи… Вот уже и улёт…

Николь упала на постель, глядя в потолок; музыка одурманивала ее, заполоняла все пространство, точно волшебное облако. Девушка хорошо говорила по-английски: спасибо папе, регулярно возившему ее в Лондон, где их принимала английская семья. Или в Ливерпуль. Liverpool and so on…[46]

Альбом «The Story of Simon Simopath» повествовал о судьбе мальчика, который мечтал обрести крылья, а кончил тем, что попал в психиатрическую лечебницу. Позже, в гостинице Pentecost Hotel, он встретил юную богиню по имени Магдалена и женился на ней…

В эти годы глухого протеста психушка была страшным символом – местом угнетения и непонимания. Николь слышала разговоры об «антипсихиатрии» – движении, взявшем начало в Италии, где открывали двери таких заведений, предоставляя сумасшедшим свободу.

…And in the lobby Magdalena is friendly To all the people with a passport of insanity…[47]

Ее отец… Они с Николь оба страдали от хронического взаимного недопонимания. Но это были чисто внешние разногласия: на самом деле их препирательства и ссоры объяснялись именно родством душ. Один и тот же характер – упрямый, пылкий и сложный, но порожденный не воспитанием, а наследственностью, атавизмом… В минуты таких споров каждый из них надеялся победить другого силой своей воли.

Вообще-то, Николь безгранично восхищалась отцом. Это было такое пылкое чувство, что обычно девушка тщательно скрывала его – к чему объяснять то, что и так очевидно?! Впрочем, бывало и наоборот: иногда она непрестанно только о нем и говорила.

И за каждым словом, каждой мыслью крылось это обожание, это твердое убеждение, что ее отец – лучший из всех. Он не был для нее идеалом, человеком, с которого берут пример, – просто на него можно было опереться… И потому Николь не боялась ничего и никого: она знала, что отец рядом. Даже когда он пускался в свои обличительные речи против «новых времен», она не могла на него сердиться. Отец прошел войну, боролся с фашизмом, спас жизни тысяч детей и взрослых (в том числе и немцев), а значит, мог позволить себе ошибаться в оценке нынешней ситуации. У человечества появился новый шанс: Николь, да и все они, молодые люди планеты, переделывали мир на свой лад, и только Пьер Бернар упорно держался принципов минувшего времени…

Как ни странно, с матерью у Николь были совсем другие отношения. А «странно» – потому что мать была вполне достойна восхищения: руководство процветающим предприятием, стальной характер, битвы, выигранные у мужчин на их территории, в их безжалостном мире.

Увы, Николь с сожалением признавала, что в мире матери ей совершенно нечего делать. Это была твердокаменная буржуазка, прискорбно лишенная всякого шарма. Главное, Николь никак не могла понять, что ею движет, – жажда успеха? Деньги? Власть? В глазах дочери все это было так ничтожно, так смехотворно…

Внезапно раздался стук в дверь. Николь едва успела распахнуть окно и спрятать за раму сигарету, перед тем как открыть. В коридоре стоял отец. Неужели опять объяснение? У нее не хватит сил вынести еще один поток нотаций.

Однако сейчас у отца было совсем другое лицо – серьезное, застывшее, торжественное.

– Ну, что ты еще натворила, дорогуша?

– А что случилось?

– К нам пришла полиция.

26

Этот тип сразу же навел на нее страх. До сих пор Николь смотрела на полицейских как на парней в мундирах, похожих на солдатские Первой мировой; несмотря на их количество и на дубинки, они ужасно напоминали ей оловянных солдатиков. Николь их нисколько не боялась, совсем напротив.

Но человек, стоявший в их гостиной, ничуть не походил на оловянного солдатика. Во-первых, он был в гражданском: потертая кожаная куртка, мятая рубашка, бесформенные джинсы. Длинные каштановые, слегка вьющиеся волосы, широкие бакенбарды – и мрачный взгляд, поблескивающий в полутемной комнате, словно запал гранаты.

Он очень походил на тех подозрительных типов, которые сейчас бродили по коридорам Сорбонны, якобы присланные охранять университет.

– Инспектор Жан-Луи Мерш, – представился он, не поздоровавшись и не протянув ей руку.

Он даже не потрудился предъявить свое удостоверение или значок полицейского. Просто повернулся к Пьеру Бернару и сказал без улыбки:

– Вы не могли бы оставить нас вдвоем, если можно?

– Да, конечно.

И в следующую секунду Николь осталась наедине с этим типом в куртке.

– Не угодно ли присесть?

Вообще-то, это ей следовало предложить ему стул, но он взял на себя инициативу так, словно был у себя дома. Николь молча присела на диванчик – тот самый, с которого она еще подростком любовалась по телевизору Анук Эме[48].

Незваный гость расположился напротив, в отцовском кресле.

Но его поза не имела ничего общего со спокойной позой отца: он сидел на краешке кресла, широко расставив ноги и положив руки на подлокотники; его узловатые пальцы напоминали морские канаты.

Николь вздрогнула, заметив выглядывающий из-под куртки револьвер.

– Вы… Чем объясняется ваш визит?

– Боюсь, мадемуазель, что у меня плохие новости.

– А именно?

– Вы знакомы с Сюзанной Жирардон?

– С ней что-нибудь случилось?

Человек (она уже забыла его имя) ответил не сразу. Безмолвные мгновения превращались в ледяные сталактиты.

– Она умерла, – сказал он наконец.

Николь показалось, что она ослышалась.

– Вы хотите сказать… это что – несчастный случай?

– Нет. Ее убили.

И Николь услышала где-то в комнате эхо, повторившее ее собственным голосом:

– Убили?

Полицейский кивнул. Прядь волос скрывала его глаз, как повязка пирата. Николь всматривалась в это жесткое лицо, будто надеясь прочитать на нем разумное объяснение прозвучавшим словам. И внезапно она поняла. Да, теперь все ясно:

– Во время демонстрации?

– Вовсе нет. Убита у себя дома, на улице Деревянной Шпаги.

Нет, ничего не понятно. В голове стоял какой-то гул. Потом услышанное медленно, как холодный прилив – холодный как лед, – захлестнуло ее мозг. Сюзанна… Умерла… Навсегда…

– Но… как?.. – с трудом выговорила Николь. – Что случилось?

– Я предпочитаю не вдаваться в подробности.

– А убийцу нашли?

– Нет. Расследование еще только началось.

Только тут Николь осознала, что плачет. Но эти слезы не имели ничего общего с теми, что сопровождали ее обычные огорчения. Это были слезы настоящего горя, слезы бессильного гнева и скорби.

– Вы давно с ней дружили?

По интонации Николь поняла, что