сейчас, между двумя приступами боли, он приводил в порядок мысли и снова начинал думать о смерти Сюзанны – абстрагируясь от реальности, рассматривая ее чисто теоретически. Но потом он внезапно точно падал в какую-то пропасть и… оказывался лицом к лицу с ее трупом – запрокинутая голова, следы укусов…

Эрве никогда не видел такой дикой, кошмарной смерти. Даже когда он проводил каникулы в Перше, в грязи по колено, рядом с фермерами, которые резали свиней.

Он падал, барахтался, пытался овладеть собой, но его руки, его разум не находили опоры в этой жуткой пустоте.

Сюзанна мертва… и это непоправимо. Что же касается участия в этом деле его старшего брата, то юноша вообще терялся в догадках. С одной стороны, Мерш был ему надежной опорой – поддерживал и защищал его. С другой, вторжение старшего брата в привычную жизнь Эрве – с друзьями, студенческим мирком, бабушкой – было полной катастрофой.

Уже много лет они вели параллельное существование: время от времени виделись, но не имели общих друзей и даже, несмотря на родство, не поддерживали связей с другими членами семьи. И вот теперь, внезапно, их соединила эта кошмарная, дикая, невообразимая смерть…

Когда Жан-Луи объявил Эрве, что ему требуется проводник – некто вроде гида в студенческом мире, – тот воспринял это как неприятный сюрприз. Но потом обрадовался (хотя нет, чему тут радоваться, – ситуация не та) – скорее, был просто доволен тем, что стал брату попутчиком.

Эрве появился в кухне ровно в семь утра. Бабушка удивилась такому непривычно раннему подъему, особенно в воскресенье, но от комментариев воздержалась. С самого начала мая она не задавала внуку никаких вопросов. Эрве вел себя как заговорщик: сплошные тайны, загадочные встречи – и бабушка включилась в эту игру, скрывая свое беспокойство, разве только многозначительно кивала, словно давая понять, что все понимает.

Она тотчас взялась греть молоко и варить кофе. Это был неизменный ритуал, не менявшийся годами. Эрве, угнетенный последними событиями, молча наблюдал за ее хлопотами. Бабушка была мала ростом, зато поперек себя шире. Сказать, что он любил ее, – ничего не сказать: она была его биотопом, его королевством, его прибежищем.

С самого рождения внука она исполняла любые его желания и прихоти, согревала жаркой любовью, оберегала от всего, точно кокон, оберегающий бабочку-хризалиду. Она была свидетельницей каждого этапа его взросления и развития; он был единственной ее гордостью.

Он же, со своей стороны, только через много лет уразумел, что эта маленькая женщина обладала острой интуицией, свойственной простонародью. Будучи модисткой, она бросила свою лавку, чтобы растить внука, но продолжала мастерить шляпы на дому. Он вырос под ее любимые песни Шарля Трене и Эдит Пиаф, среди фетровых колпаков и лент. В настоящее время бабушка боготворила Джонни Холлидея[50] (поди знай почему!), обожала аккордеонные мелодии и упорно считала, что ношение белого костюма и белых туфель – вершина элегантности. Ну а по поводу кино с ней и спорить было бесполезно: ее единственным кумиром был Жан Габен.

Заглатывая с нервной жадностью бутерброды (вчера он не ужинал), Эрве отогревался душой рядом с любимой бабулей. Слава богу, мир состоит не только из нелепых бесчинств его приятелей по факультету и вчерашнего кошмара – обнаруженного трупа. Кроме них, есть еще бабушка и ее любовь, неотделимая от теплого аромата кофе с молоком и стрекотания швейной машинки…

Ладно, с домашними радостями покончено. Он быстро принял душ и оделся так же, как накануне, – сейчас не до эстетических изысков. Вчера вечером Жан-Луи позвонил, чтобы узнать, как Эрве пережил потрясение, и назначил встречу «У Мартена» в одиннадцать утра.

Эрве ответил: «О’кей!», но у него зародилась другая мысль. В их красном кирпичном доме, в глубине двора, был вход в подвал с цементным полом, где хранились велосипеды; даже теперь, в его двадцать два года, он внушал юноше страх. Это была мрачная дыра, пропахшая вонючей смазкой и встречающая людей рогатыми велосипедными рулями и блестящими колесными спицами. Здесь Эрве хранил и своего двухколесного друга – старенький заржавленный велик с разболтанными тормозами.

Перед встречей с братом Эрве решил проехаться по бульвару Инвалидов к дому Николь. Ему хотелось разделить ее горе, но одновременно он питал тайную надежду воспользоваться этим, чтобы сблизиться с ней.

Эрве стыдился своей уловки – это было все равно что плясать на теле бедняжки Сюзанны. Но… на войне как на войне, и вдобавок он искренне полагал, что вместе, вдвоем, им будет легче пережить эту трагедию.

Нажав на педали, он покатил мимо кирпичных зданий, которые видели его с самого рождения. Слушая шуршание колес по асфальту, он и сейчас испытывал ту детскую радость, которая переполняла его, когда он, еще мальчишкой, мчался на велике или на роликах в сторону соседнего бульвара.

28

Эрве всегда жил у Венсенских ворот. Ничем не примечательный квартал. Простонародный, но не слишком. Буржуазный, но без перебора. В общем, чтобы долго не объяснять, – свой, родной.

Двенадцатый округ был для Эрве прежде всего отдельным мирком. Мирком, с которым он полностью сливался, не воспринимая толком ни его границ, ни даже отличительных особенностей. Здесь, на углу бульвара Сульт, была булочная. Был сквер с влажным песком на дорожках. Была его школа – за решеткой с ржавыми перекладинами.

Позже он пережил нечто вроде «стадии зеркала», осознавая – как отдельные понятия – главные точки этой своей маленькой вселенной. Хлопанье железных калиток в ограде сквера, выкрашенной в изумрудно-зеленый цвет. Кинотеатры «Домениль» или «Брюнен», с их пыльными пунцовыми сиденьями и афишами на разрисованном холсте. Станция метро «Порт-де-Венсен», с ее неизменно пустующей платформой, казавшейся нескончаемо длинной…

Позже, когда он осмелился проникнуть в другие кварталы, Двенадцатый округ стал его надежным тылом. Неизменным надежным приютом, куда он всегда возвращался. Это был мирок, воплощенный в образе его бабушки, в ее теплом, успокаивающем присутствии.

Для начала он ездил по Большим бульварам, грязным, печально знаменитым, каким-то китчевым и старозаветным, усугублявшим его тревогу, – пыльные галереи, киношки, где крутили фильмы ужасов или эротику, книжные магазины, выставлявшие на тротуар лотки со странными, а то и непристойными книжками. Затем были Елисейские Поля – кричащая и величественная магистраль с ее праздничной, яркой, точно в Рождество, круглосуточной иллюминацией. Ну и конечно, он открыл для себя Сен-Жермен-де-Пре и, сам того не сознавая, проникся очарованием этого квартала. Вот так он и знакомился с этой богемной стороной Левобережья – увлеченно, но не слишком, ибо уже в пятнадцать лет понимал, что пока не готов стать членом этого клуба. В те времена он отдавал предпочтение кинозалам Страсбургского бульвара или бульвара Клиши, с их фильмами про скопища вампиров и чувственных девственниц.

С площади Нации он выехал на