– Тебе не нужно в этом участвовать. – Она начала оправдываться. – Я решила оставить ребенка. Я хочу его. Очень. – Ее руки тряслись: дрожь поднялась вверх от пальцев ног к коленям и охватила все ее тело.

Не смей плакать.

Почему она сразу не объяснила это, прежде чем рассказывать ему о беременности? Наверное, он думал, что она охотилась за его деньгами. Если бы она смогла убедить его, что он не должен чувствовать ответственность за этого ребенка, то все было бы хорошо. Но даже когда она сказала себе это, часть ее умирала внутри от осознания того, что Купер Дилэйни ненавидит ее теперь.

– Я просто думала, что ты должен знать.

– Отлично, теперь я знаю, – прорычал он. – Спасибо. И что, черт возьми, мне сейчас делать с этой информацией? Ты объявляешь, что часть меня будет ходить по этой планете, а у меня и права голоса нет?

Она покачала головой – слезы уже высохли у нее внутри. Будь твердой. Будь сильной. Не поддавайся, только не в этот раз.

– Нет. – Она сжала губы, чтобы сдержать дрожь. – Я не буду делать аборт. И что бы ты ни сказал или ни сделал, я не пойду на это.

Куп вздрогнул:

– Кто говорит об аборте?

– Я не буду его делать. Я очень сильно хочу этого ребенка. Если ты против, ничего страшного. Тебе не нужно будет им заниматься.

– Да, конечно. – Прошагав мимо Эллы, он схватил свою сумку с пола. – Именно так. – Он перекинул кожаную лямку через плечо и открыл дверь. Дождь гневно хлестал по оконному стеклу в гостиной. Летняя гроза, которая казалась такой очищающей, такой идеальной, такой страстной всего пару часов назад, теперь превратилась в нечто серое, темное и гнетущее.

Куп бросил на Эллу последний уничтожающий взгляд через плечо – у него было такое чувство, что его предали, и это читалось в его глазах. А потом захлопнул за собой дверь.

Она опустилась на пол, медленно скользя спиной по стене, – дрожащие ноги не держали ее, – и уткнулась лбом в колени. Она слушала звук тяжелых шагов по лестнице, шагов мужчины, который уходил от нее навсегда.

Куп вылетел на улицу, его сердце так яростно билось в грудной клетке, что, казалось, могло проломить грудину. Дождь хлестал по лицу; Куп швырнул свою сумку на тротуар и в гневе ударил кулаком по кирпичной стене многоквартирного дома, где жила Элла.

Боль пронзила костяшки его пальцев, но немного притупила ужас, охвативший его после признания Эллы.

Тупица. О чем ты, черт возьми, только думал? Зачем притащился сюда? Зачем ей доверял?

Он облизал разбитые костяшки пальцев и взял сумку в другую руку.

Остановив такси, он прыгнул в машину и крикнул водителю:

– Отвезите меня в какой-нибудь отель.

– Как насчет «Ренессанса», сэр? Дорогой, но очень шикарный.

– Конечно, отлично, да куда угодно, – прохрипел он, начиная дрожать всем телом. Ему было плевать, куда ехать, – он просто хотел сбежать от воспоминаний о тех огромных глазах, в которых блестели невыплаканные слезы.

Но потом он увидел блестящий розовый логотип на окнах кондитерской Эллы, когда их такси промчалось мимо. И паника охватила его, на языке все еще ощущался вкус губ Эллы и воспоминание о всепоглощающей страсти, которая охватила их с первой минуты встречи, как насмешка.

Куп уронил голову на руки, ему хотелось завыть от боли и разочарования.

Да поможет ему Бог. Что бы он сейчас ни делал, сколько бы денег ни имел, как бы быстро ни исчез – он уже никогда не сможет быть как остров, сам по себе. И все это была его собственная проклятая вина.

Куп уставился на блестящую розовую надпись на двери кондитерской, а затем заглянул внутрь через стекло. Он заметил Эллу, стоящую за прилавком и беседующую с клиентом, положив руку на живот, – и сглотнул комок в горле.

Не теряй самообладание. Больше никаких истерик.

Он провел ночь в готическом великолепии пятизвездочного отеля с видом на вокзал Сент-Панкрас, не сомкнув глаз, вспоминая каждое слово, сказанное Эллой, и каждую фразу, произнесенную им. И Куп пришел к нескольким важным, пусть и сокрушительным выводам.

Он понятия не имел, что делать с последствиями бомбы, которую она только что взорвала в его приятной, легкой островной жизни. Поправочка: его бывшей приятной, легкой островной жизни. Он не планировал отцовства и ни черта не знал о нем.

И он ненавидел это свое беспомощное незнание, потому что оно слишком напоминало ему о детстве. Этот мертвый груз ответственности, постоянное давление, ощущение загнанности и ужасающее чувство незащищенности и неуверенности – настолько ли он силен и умен, достаточно ли он мужчина, чтобы сделать все правильно и угодить своей маме.

Он не хотел снова проходить через все это. И ненавидел то, что сейчас ему придется это делать.

Именно по этой причине он запаниковал вчера, когда Элла рассказала ему новость, – и ошеломил ее своей реакцией.

Потому что, как бы ему ни хотелось обвинить во всем одну Эллу, он понимал, – после того как проанализировал все факты, – что не может этого сделать. Он также знал, что не может так просто бросить своего ребенка и забыть о нем, как она ему предложила, потому что тогда он окажется не лучше собственного отца. А Куп был уверен, что не сможет так поступить и жить как ни в чем не бывало.

Поэтому у него был один-единственный выход. Смириться, перестать ныть о том, чего он не может изменить, и попытаться справиться с этим.

Для этого ему было необходимо сначала поладить с Эллой.

Нацепив свою фирменную улыбку, за которой скрывался страх и которая была тщательно отрепетирована еще в детстве, он открыл дверь кондитерской. Но как только Элла посмотрела в его сторону и их взгляды встретились, ее глаза страдальчески расширились. Куп замедлил шаги, его сердцебиение участилось, а в горле образовался комок размером с кулак.

* * *

– Куп? – Элла закусила губу, испытывая одновременно потрясение, тревогу и удивительное облегчение.

Она никак не ожидала увидеть его вновь, решив, что его гневный отъезд был только к лучшему. На протяжении долгой ночи, которую она провела, разговаривая по телефону с Руби, а затем лежа в постели, уставившись на трещины в потолке, она убеждала себя, что не может заставить Купа хотеть быть отцом, как и простить ее за то, чего она не делала. Так что было бы бессмысленно и бесполезно пытаться объясняться с ним.

– Нам нужно поговорить, – сказал он глубоким, слегка напряженным голосом, в котором уже не было и намека на вчерашний гнев. – Ты можешь сделать перерыв?

Она ошеломленно кивнула и оглянулась, чтобы отыскать глазами Руби. Та болтала с молодой парой, которой только что принесла две чашки чая латте. Но тут Руби подняла голову и увидела Купа – и малейший намек на гостеприимство пропал, когда она направилась к ним через зал.