Этому способствовали и газеты. Раз или два в неделю трио из Чарли Чаплина, Тельмы Морган Конверс и Литы Грей фотографировали во время посещения кинопремьеры, концерта и ресторана — мастер, его невеста и его протеже. На фото мы всегда были улыбающимися, а в подписях неизменно упоминались две женщины в жизни Чаплина: одна — девушка-подруга, а другая — просто девушка. Даже дедушка, который поначалу с неодобрением относился к моим съемкам в „Золотой лихорадке“ — мол, ей нужна нормальная жизнь подростка, а не вся эта мишура, — признавал, что на фотографиях я выгляжу очень мило и что мне хватает ума не выпендриваться.

Единственным человеком, кроме Чарли и меня, понимавшим, что все это — обман, была Тельма. Однажды вечером за ужином она понаблюдала и послушала, как Чарли нежно разговаривал со мной, отодвинула от себя тарелку, откинула свои черные волосы и резко бросила: „С меня хватит!“ И зашагала прочь из ресторана. Чарли кинулся за ней, но ее уже и след простыл.

— Бедная Тельма, думаю, она раздражена, — отметил он, как всегда, явно что-то не договаривая.

— Я бы хотела, чтобы вы ее догнали и вернули.

— Ты хочешь, чтобы она вернулась?

— Ну, не совсем, — призналась я.

— Но она выглядела ужасно рассерженной. Я не хочу никому причинять неприятности.

— Разве? — спросил он с дьявольской ухмылкой.

— Я хочу сказать, она же важна для вас.

Он кивнул.

— Ты права, Лита. Тельма была важна — для нас. Если она не ответит на мои телефонные звонки, а у меня есть подозрение, что она может не ответить, — ее глаза горели, — у нас будет небольшая проблема с появлением на публике. Уверен, что газетчики с их грязными мыслями прекратят публикации, если хотя бы на минуту заподозрят, что я люблю тебя. Или кого угодно твоего возраста.

— Я правильно расслышала вас? — спросила я. — Вы сказали, что любите меня?

— Боже правый, ты же и так знаешь!

Еда осталась на столе нетронутой. Мы едва прикоснулись к ней. Когда мы вышли из ресторана, локомобиль ждал нас. Пока швейцар открывал заднюю дверь, Чарли воспользовался моментом и что-то сказал Фрэнку, чего я не могла слышать. Потом он присоединился ко мне, и как только дверь закрылась, и машина тронулась, он потянулся вперед и повернул кронштейн, фиксирующий черную штору, отделяющую нас от Фрэнка.

— Фрэнк знает, где ты живешь, и мы отвезем тебя домой, — сказал он, — но пока еще рано, а вечер такой прекрасный. Поедем длинной дорогой.

Я бывала в этой большой машине и раньше, но никогда не знала, что можно задвигать шторы.

— Вы обо всем подумали, — сказала я.

— Абсолютно обо всем, — усмехнулся он и откинулся назад.

Я считала, что знаю Голливуд хорошо, но не прошло и двух минут, как мы оказались на таких неосвещенных улицах без названий, словно были далеко за городом. Я смутно догадывалась, что произойдет дальше: когда Чарли решит, что наступил подходящий момент, он затащит меня на свое широкое мягкое заднее сиденье. Меня не слишком волновало, что подумает обо мне Фрэнк. У этого человека не было возраста и лица, все, что я знала о нем, это то, что он умел водить машину, и что у него есть загривок.

Над задним сиденьем был светильник, но Чарли не включил его. Наоборот, он занялся тем, что задернул занавески на своем окне, а потом потянулся, чтобы проделать то же самое с моим. Мы оказались почти в кромешной тьме.

— Ну, как, уютно, почти как дома? — спросил он, играя моими волосами.

Я не могла ему сказать, что чувствую себя, будто еду в катафалке.

— Мне хорошо, потому что я с вами, — ответила я.

На этот раз, когда он поцеловал меня, я ответила сразу же и со всей полнотой чувства. Страх и тоска из-за того, что он собирался делать со мной, все еще не отступали, но теперь я знала, что люблю его и нуждаюсь в нем. И он сказал, что любит меня… Я не только позволила ему поцеловать меня, я прильнула к нему, а мои губы приготовились к поцелую.

Его мягкая рука проникла за корсаж платья и угодила в капкан лифчика. Я слегка застонала и еще сильнее прижалась к нему.

— Как снять всю эту проклятую сбрую? — спросил он неожиданно хриплым голосом.

— Это вроде не так просто. Тут все надо расстегивать как бы вместе.

У него вырвался звук отчаяния. Другая его рука трудилась над моей юбкой и плясала над моим бедром, пока не нащупала ткань моих трусов. „А это еще что такое? Это часть ансамбля?“

Трусы можно было спустить, но я опять испытывала тревогу. В Тракки Чарли был обезумевшим животным. В плавательном клубе в Санта-Монике — спокойным и властным. Сейчас он был между тем и другим — ни диким, ни спокойным, — а я была встревожена. „Я — ваша, вы знаете это, — сказала я. — Только, пожалуйста, не делайте этого здесь. Здесь так уныло. Пожалуйста… не здесь“.

Не говоря ни слова, он нащупал путь к вершине трусов на эластичной резинке и молча стянул их вниз, я бормотала, чтобы он прекратил, но не слишком настойчиво, поскольку он снова целовал меня. Потом он сражался с собственной одеждой и затаскивал меня поверх себя. Я слышала его затрудненное дыхание и холодно осознавала безумие этой новой попытки — не в кровати отеля в Тракки, не на побережье Санта-Моники, а на неосвещенном заднем сидении автомобиля с водителем, сидящим почти в метре от нас…

И снова я закричала от боли, и снова он остановился. Он вернул меня на сиденье и покрывал поцелуями. „Я понимаю, дорогая… Все, все, больше ничего не будет“, — шептал он.

Потихоньку его дыхание стало ровнее. Он отдернул черную штору в сторону и сказал что-то шоферу. Он баюкал меня, как ребенка, и приговаривал: „Все, Лита, ты едешь домой, дорогая. Не дрожи ты так. Все будет хорошо“.

Я плохо спала и почти ничего не ела. Мама встревожилась, но я свалила все на нервозность из-за съемок, и она приняла объяснение.

До некоторой степени я говорила правду. В роли девушки из дансинга я делала все, что мне говорили, и Чарли осыпал меня комплиментами; даже Ролли Тотеро улучил время и уверил меня: „Ты прекрасно держишься перед камерой, деточка. Она передает всю твою живость и подъем“. Но я не испытывала оживления или подъема. Я чувствовала себя нескладной среди этих профессионалов, мямлей, понятия не имеющей, как добиваться непринужденности перед камерой. Десятки раз мне хотелось удрать, но я не смела сказать подобное, я боялась, что если Чарли заподозрит мои сомнения, он начнет пересматривать свое отношение к моим актерским способностям.

Что удручало меня больше на съемочной площадке — это глаза Чарли, беспрестанно преследующие меня, постоянно напоминающие мне — словно я нуждалась в напоминаниях — о том, что осталось незавершенным. Потом, в течение трех бесконечных дней после той поездки в машине, он поймал меня, когда я была одна, и сказал: „Я не могу больше выносить этого наказания, Лита. Завтра в полдень я собираюсь сослаться на мучительную головную боль и распустить всех на целый день. Мы с тобой отправимся ко мне домой. Можешь организовать так, чтобы у твоей мамы были другие дела?“