А теперь думаю, а может, он и не виноватый?! Был ведь приказ — столбы пилить, чтобы немцам не достались! Может, он, наоборот, помочь хотел.

Ведь на войне-то самое страшное — не артобстрел, и не бомбежка, и не голодуха, а то, что жизнь человеческая дохлой мухи не стоит! Жил да помер Максим, ну и хрен с ним!

Однако и этого довел, и в госпиталь пришел. Врач мне ватки в уши вставил. Отправили обратно. Пока шел, чуть к стенке не поставили! Попал на патруль. Хорошо я с винтовкой, а документов-то никаких, и ничего не могу растолковать — глухой!

Ну, думаю — все! Больше от своих ни на шаг! Самое главное понял — надо на войне своих держаться!

Тут-то меня и ранило! Да позорно так. Осколком и пятку! Вот, брат, ахиллесова пята! Притащился на эвакопункт. Сестра, пожилая, мне осколок вытащила, перевязала. Лежу. Тут шибздик прибегает, докторишка! В очкариках студент сраный! «Что у этого?» — «Да все уже сделала!» — «Разбинтуйте! Я не видел!» Кино нашел! Разбинтовали!

Как у меня пошла кровь хлестать! Еле остановили! Но ослабел очень! Привезли на поезде в Ленинград (еще поезда ходили) пластом. Ну, а через два месяца, как раз блокада закрылась, подлечили и на Ораниенбаумский пятачок. И я там до прорыва блокады. Два раза, правда, еще зацепило, но не сильно. Я из госпиталя назад почти что сам сбежал! В городе-то и страшнее, и голодуха. А на фронте все же полегче. Да и дело есть — то в разведку, то за снайпером... А в городе в госпитале что сидеть, смерти дожидаться! И отвычка начинается! Пополнение придет ночью, смотришь, а к вечеру их уж и нет никого — все побиты. А мы, кто с самого начала, все живы! Ну, кто из пополнения уцелел, тот воевать будет. Тут ведь всему не научишь. Вот придет придурок какой молодой с ускоренных курсов офицерских: «В атаку!» А у них там пулемет соадит! Ну, из пополнения-то и встают... Ленту не слышат! А по ленте-то, по звуку, слышно, какая часть идет! Ты подожди четверть минуты, у него лента закончится, он пулемет перезаряжать будет — вот и вставай. Тут уж жми как на стометровке! Пока он ттык-пык, а уж мы траншею взяли! Потом он, конечно, опомнится, у нас назад траншею отобьет. Что Кронштадт из орудий доставал, то и можно было держать, а дальше — нет! Силенок маловато.

Ну, и мы им прилично вкладывали! Но если бы не наступали по-дурацки, так и у нас потерь бы было мало. Так, выползешь куда поближе, а как раз винтовки привезли: стволы в резине, так она и бьет почти неслышно. Выпасешь немца. И первого-то не наповал, а так, подранишь, чтоб орал. А вот второго или там третьего... Этих — влет! И не горячиться, а сразу отходить. Три выстрела из одного места — сразу минометом накроют!

Ну, а потом офицерские курсы (у меня же десятилетка за спиной), потом в Германии оставили служить. До майора дотянул. Домой два раза ездил. Мама оккупацию пережила. Состарилась... А отец без вести пропал. Говорят, они вообще в бой без винтовок шли! «Добудете оружие в бою!» Ох, и дураки были! Мясом останавливали, ясное дело. А что поделаешь? Война не гулянка. О жизни дело шло. О России.

В пятьдесят третьем мама умерла, а меня и хоронить не отпустили! Вишь ты, в Германии тяжелая обстановка в связи со смертью товарища Сталина! Так что уж на могилку-то к маме только через два года попал. Ну, соседи, спасибо, все управили. Оградку там, крест. Как же без креста-то? Не собака лежит, чай... Мама Богу веровала крепко! И молилась крепко. Потому и жив. Вымолила меня. Молитвенница моя... Вот живу теперь.

Я прочитал имя, отчество и фамилию врача-венеролога и толкнул дверь его кабинета.

— Первый раз у нас? — спросил, поднимая красивую, седую, кудрявую, аккуратно причесанную голову, врач. — Ну что ж... Лиха беда начало.

Перед ним на краю стола выстроились одинаковые двухсотграммовые баночки с анализами мочи. Левой рукой раскрыв мою историю болезни, правой он взял одну из них, глянул на меня ласковыми серыми глазами, провозгласил:

— С почином вас! — и со вздохом отхлебнул. —

Но в истории болезни ничего нет, — сказал он, изучая мою карточку. — Ну что вы так взъерошились? Это — пиво. Не дают в жаркий день благочестивому человеку пивка выпить, без отрыва от производства, заметьте... Вот и вынуждают идти на обман. А где мы прячем соломинку? В стоге сена. Здесь разница только в том, что у меня в этой банке пиво до употребления, а в остальных банках — после... В чем ваше несчастье?

— Да вот вторую неделю хожу...

— Ну, голубчик... Это вам без привычки тяжело морально. Болезнь как болезнь, не хуже других. Тем более вы — юноша и холостой. У меня тут старичок в 85 лет сподобился. «Я вызывал “Невские зори” помыть окна. И вот теперь имею удовольствие за 189 рублей 56 копеек», — изобразил он неведомого мне старичка. — Внешне сетует, но горд без меры. И вообще это такая же необходимая человеку функция, как есть, пить и спать...

— Я вторую неделю не работаю с конем...У меня лошадь застаивается! А врач не разрешает... И диагноза не ставит...

— Как?.. — Доктор изменился в лице, и серые глаза его увлажнились. — Как? В Ленинграде еще есть лошади! Боже мой! Голубчик! Дорогой мой! Я же бывший командир эскадрона! Сабельного эскадрона. И были еще и пичные, с пиками... Я — мастодонт. Осколок прошлой эпохи. Боже мой... А болезнь вашу я мигом исправлю. Но в следующий раз в чем мать родила коня не купайте. Коня положено купать, пребывая в сподниках или хотя бы в трусах, во избежание ваших последствий. Конечно, мой коллега догадаться не может. Он же в кавалерии не служил... И вообще, как говорится, «штафирка».

И начались с этого момента наша многолетняя дружба и мой непрекращающийся восторг перед человеком, кому выпала страшная доля быть на фронтах Великой Отечественной кавалеристом.

— Помните, у Бабеля в пьесе «Закат» есть брат Мишки Япончика — Левка-гусар. Так вот это я. Правда, папа у меня не биндюжник, но в том смысле как Левка там говорит: «Если еврей — гусар, таки он уже и не еврей!»

Я вырос в Питере, ходил в Дом пионеров. Ах, какая там была комната сказок! Палехские мастера расписывали. А я ходил в клуб «Дерзание». Что, вы тоже? Замечательно. Мы были помешаны на Пушкине. И вдруг говорят, что мы, все мальчики из клуба, будем сниматься в фильме «Пушкин»! Как раз накануне юбилея. Мы чуть не всего Пушкина наизусть! По Евгению Онегину — семинар! Приехали в Царское Село и целый день по лестнице Камероновой галереи бегали. Оказывается, играли ноги лицеистов. Я потом кино смотрел — очень талантливо сыграны ноги, но, к сожалению, своих — не определить.

Война началась, я — студент. И в октябре... Уже с продуктами очень плохо. Я как раз прибежал домой, проститься... И папа заторопился, «мне надо в больницу, в больницу...» И ушел. И свою котлетку из сушеной морковки мне оставил... Я только потом заметил. В блокаду папа умер.

А меня на барже через Ладогу. Очень бомбили. И в Тамбовское кавалерийское училище. Через три месяца — лейтенант. Вы ж понимаете — за три месяца можно научиться отличать, где у лошади голова, где хвост, но не уверенно...