Некоторые приятели из других компаний даже радовались увольнению. Щедрые выходные пособия превращали это в нечто вроде оплачиваемого отпуска. Они встречались за “безработными бранчами” и обсуждали предстоящие вояжи в Исландию, Перу и прочие экзотические края. Вадик обычно использовал время и отступные на путешествия в новые места, на новую девушку и новую квартиру. Он частенько жаловался на свою бродяжническую жизнь, но как ему не позавидовать? Сергей и сам был не прочь иметь побольше свободного времени, чтобы спокойно поработать над лингвистическим алгоритмом для “Виртуальной могилы”. Фиаско с Бобом показало, что нельзя предлагать просто идею – необходим работающий прототип. Но на это нужно немало времени и труда, а Вика ни за что не позволит ему полностью переключиться на работу над приложением. Все его простои она считала болезнью, которую следует вылечить как можно скорее. Каждый раз, когда Сергей терял работу – а он всегда занимал более-менее низкие должности в различных инвестиционных банках, – она внимательно следила за тем, чтобы каждую секунду каждого божьего дня он посвящал поиску новой.

Сергей достал из кармана телефон и открыл фейсбук. За четырнадцать лет жизни в этой стране у него не появилось ни одного американского друга. Даже большинство френдов на фейсбуке были русские. Он редко постил что-то сам, но посты друзей читал с жадным интересом, а иногда и с мазохистским удовольствием. У них выходили книги, они издавали литературные журналы, боролись с режимом, участвовали в митингах на Болотной площади. Одного его приятеля, оппозиционного журналиста, зверски избили пропутинские отморозки, так Сергей поймал себя на том, что завидует даже ему. Казалось, они живут настоящей жизнью, жизнью, наполненной смыслом и движением. Они жили жизнью, которая могла быть и у него, останься он в России. С какой такой стати он вообще решил, что у него здесь получится?

Его пробирало на холодном ветру. Для начала октября день выдался непривычно зябким. Сергей потуже затянул шарф, но с палубы не ушел. Пару лет назад точно такой же паром врезался в пирс. Сергея на нем не было, но он читал про катастрофу. Пирс прошил борт и разнес основную палубу, где пассажиры как раз столпились на выход, в точности как сейчас. Сергей представил, что это происходит опять. Представил груды покореженного металла, кровь и крики. Представил себя, придавленного к стене. Мертвого. Свободного от ответственности. Свободного от чужих оценок. Свободного. С некоторым даже удовлетворением представил оплакивающую его Вику – они почти не разговаривали после того, как он “страшно унизил” ее на новоселье у Вадика. Все три месяца с той поры атмосфера дома была такой враждебной, что Сергею казалось, только его немедленная смерть могла бы растопить Викино сердце. Но при мысли, что Эрик останется без отца, беззащитный, потерянный, Сергея затошнило. В этом, среди прочего, и был смысл “Виртуальной могилы” – подарить родным хоть какую-то возможность, что после смерти близкие их направят или даже поддержат.

Отец Сергея умер шесть лет назад. От сердечного приступа. Пожаловался на боли в груди, а через несколько часов его не стало. Он умер в их большой московской квартире, не в постели, а на диване, как сказала Сергею мать. На том самом диване, где они частенько смотрели вместе телевизор. Сергей с пяти лет смотрел с отцом вечерние новости. Он едва ли понимал, что происходит на экране, но сам факт, что он смотрит новости – и еще эта тяжеловесная основательность дивана, и его особый запах, и шершавая обивка под коленками, и тепло от отца рядом, и как тот недовольно вздыхал от какой-то новости – Сергей иногда за ним повторял, – от всего этого он ощущал себя взрослым, важным, особенным. Все остальные дети смотрели “Спокойной ночи, малыши!”, Сергей смотрел вечерние новости.

Когда отец умер, Сергей был в Нью-Йорке. Ему сообщили по телефону. Они с Викой оставили Эрика на соседку и улетели в Москву на похороны. Сергей видел тело отца в гробу, видел, как гроб исчез в жерле печи крематория, потом он держал в руках урну с прахом. Через два дня после похорон вернулись в Нью-Йорк. Когда у дома вылезли из такси, Сергей проверил почтовый ящик. Там скопился ворох подмокших писем – дверца никак не желала плотно закрываться, – и среди счетов, банковских выписок и “фантастически выгодных предложений” обнаружил письмо от отца. Сергей посмотрел дату – отправлено за несколько дней до смерти. Он отмахнулся от возмущенной Вики, перешагнул через стоявшие на дорожке чемоданы и отправился прямиком в подвал читать. Это было самое обыкновенное письмо. Сергей регулярно общался с матерью по телефону, но отец говорить по телефону не любил. Если уж звонил – обычно только поздравить с днем рождения, – наступали такие паузы, что Сергей уже начинал сомневаться, не прервалась ли связь.

“Пап?” – окликал он, и отец вздыхал и отвечал: “Пока еще здесь”.

Они предпочитали переписываться. Раз в месяц. Он был профессором математики на пенсии и не терпел витиеватого слога, так что письма были скупыми и сугубо по делу. Он просто перечислял основные события месяца, не вдаваясь в детали.

И так две страницы, а в конце неизменное “Целую, папа”. Сергей перечитывал письмо снова и снова, все надеясь уловить что-то между строк, распознать какой-то тайный смысл, какой-то мудрый совет напоследок. Важно ли, что исполняли именно Бетховена? Или что щука оказалась средняя, а сом маленьким? Нет. Совершенно не важно. Чтение было сильнейшим переживанием из-за самой отцовской интонации. Отца уже нет, он умер, а его интонация живет и не меняется: сухая, скептичная, чуть ироничная. Сергей сидел в подвале и перечитывал каждую строчку еще и еще, пока не спустилась Вика и не стиснула его в теплых влажных объятиях.

Сергей тогда как раз сидел без работы. После смерти отца он недели напролет не вылезал из подвала и перечитывал Федорова. Он всегда им восхищался, но никогда прежде его идеи не казались Сергею такими актуальными. Как скорбящему сыну победить отчаяние? Самым ничтожным было бы презреть собственную смертность и отдаться во власть животной похоти, трахаться направо и налево, пока не наступит неминуемый конец. Самым правильным и прекрасным было бы начать работу по воскрешению отца. Мало кто понимал значение этого аспекта федоровской философии.

Вика не понимала. “Выкопать из грязи молекулы, чтобы вернуть отца к жизни? С ведром и лопаткой? Это что-то из области идиотской научной фантастики для детишек”.

Регина тоже. “Воскрешение отцов? А как насчет матерей?” Если уж начистоту, Федоров считал женщин грязными и ничтожными созданиями, но Сергей предпочитал об этом умалчивать. Наверняка причины крылись в какой-то глубокой личной травме, и Сергей не хотел, чтобы это бросало тень на его философию.

Даже Вадик никогда по-настоящему не понимал Федорова. “Разве ты не растратишь попусту собственную жизнь, если бросишь все силы на воскрешение кого-то другого?”

Нет, пытался объяснить Сергей, конечно же нет! Постоянная жажда сиюминутного наслаждения и есть пустая трата жизни. А концентрация всех сил на восстановлении самой сущности человеческого бессмертия принесет куда большее удовлетворение, чем быстротечные радости секса.