Для чайных церемоний часто используют керамику раку. Она отличается простотой, нарочитой грубостью форм, монохромностью, сделана под «старину». Внешний вид этой керамики не изменяется уже пять веков!

Для раку характерна ручная формовка глины вместо использования гончарного круга, – в результате этого каждый предмет оказывается уникальным. Низкие температуры обжига дают довольно пористую поверхность, посуду достают из печи раскаленной и кладут в специальные капсулы, где позволяют изделиям остыть. В качестве покрытия используется черная или прозрачная глазурь с благородными «древними» трещинками.

Как сообщает Википедия, термин раку (буквально «наслаждение» или «простота, естественность») происходит от слова «Дзюракудай» – названия дворца в Киото. В его строительстве участвовал Сэн-но Рикю. Он попросил работавшего там же специалиста по изготовлению цветной черепицы Танаку Тедзиро сделать чаши, которые воплощали бы эстетику ваби-саби. Тот выполнил просьбу мастера, изготовив простые чаши, которые соответствовали философии дзен.

Семье мастера Тедзиро была дарована фамилия Раку, и на протяжении нескольких столетий более 15 поколений этой семьи занимаются производством посуды определенного стиля. Слово «раку» и стиль раку как воплощение эстетического принципа ваби-саби оказали значительное влияние на японскую литературу и культуру. Достаточно сказать, что после смерти Сэн-но Рикю предметы японского происхождения (вамоно) стали пользоваться невероятной популярностью, и многие керамические школы самостоятельно выпускали аналогичные изделия. Но только у членов семьи Раку была золотая печать со специальным иероглифом 樂, который они ставили на свои произведения. Жители Европы узнали о существовании такой керамики в 1909 году от британского художника Бернарда Лича, который первым обратил внимание на раку и написал «Книгу гончара», описав технику ее производства.

Мастера чайной церемонии учили, что чувство прекрасного не должно иметь точного определения. Их упор на пустоте выражался в отсутствии украшений и строгой простоте чайной церемонии, в которой особое значение придавалось наличию ваби-саби как идеальной формы красоты.

Вот как описал португальский миссионер Родригес свое настроение во время чаепития: «Это уединенное, скрытое упражнение в подражании… отшельникам, тем, кто покидает светский мир, порывает связи с обществом, уходит жить в соломенные лачуги, вознаграждая себя созерцанием природы… медитировать со всем миром…, и простота предметов, которые они видят здесь… понять тайны, скрытые здесь. Все в этой церемонии примитивное, грубое, совершенно необработанное и простое, как в природе… в сохранности в простой хижине отшельника» (Plutschow, 1986, с. 156–157).

Из этого описания видно, что такая церемония делала упор на созерцании и простоте, натуральности всего, что сопутствует чаепитию, а главное – достижении высочайшего состояния души и тела для наслаждения напитком. Скромность убранства «хижины отшельника» без всякой лакировки и блеска не отвлекала гостей от созерцания окружающего пространства, что позволяло им медитировать. В эстетике чайной церемонии нельзя найти красоту ваби-саби в ее реальном проявлении – она рождается в душе и сознании участников ритуала.

Живопись – мастерство недосказанности

Монохромная живопись тушью суми-э – наиболее наглядное воплощение принципов ваби-саби в изобразительном искусстве. Цель ее монохромности в том, что цвет и перспективу должно дополнить воображение зрителя. Если вы смотрите на картину, написанную тушью, нужно воображать и понимать изображение, используя свои «ключи». Творцу же в данном случае достаточно двух-трех ударов кисти, чтобы создать нужный эффект.

– Чаще намекать, чем декларировать, – вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста, – объяснял Всеволод Овчинников. – Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.

У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров издавна существует заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».

Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому, как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада – любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.

Стихи: намеки и домысливания

Когда старых мастеров чая спрашивают о ваби-саби, они чаще всего отказываются дать какое-либо его определение, а отсылают к стихотворению Фудзивары-но Садаиэ (1162–1241), которое, как говорят, воплощает в себе дух ваби-саби:

Я гляжу вдаль,

Но не вижу ни вишневых деревьев,

Ни пожелтевших листьев.

Только бедная хижина на берегу

В сумерках осеннего вечера.

Принципы стихосложения сложны для понимания западного человека, поэтому их лучше всего рассматривать на отдельных примерах. Например, японская поэзия – это стихи короткой формы, наполненные иносказаниями и символами: пятистишие танка и трехстишие хайку (хокку). Поэты часто говорят с читателями завуалированно, чтобы заставить их рассуждать, расшифровать посыл и интерпретировать истину. Японские стихи, как и все искусство японцев, построены на намеках и домысливании.

Ваби-саби играет важную роль в жанре хайку. И здесь необходимо отметить вклад Мацуо Басе, одного из великих поэтов, который выбрал отшельничество для достижения этого идеального эстетического качества. Саби – очень значимый элемент хайку и обладает качеством, которое нелегко выразить.

Ниже следует пример творчества Мацуо Басе с употреблением слова «саби», посвященный его ученику.

Ямэй спросил: «Скажи мне, на что похоже саби в хайку?» Керай ответил: «Саби – это краски поэмы. Оно не говорит о печали, но это то же самое, что и старость. Например, даже если старик, закованный в доспехи, находится на поле битвы или сидит за праздничным столом в роскошных одеждах, нельзя скрыть его возраст. Саби может существовать как в радостных стихах, так и в печальных. А сейчас позволь мне прочитать одно стихотворение:

Два сторожа в саду цветов

С убеленными сединой головами

Дружески разговаривают».

Учитель (Басе) заметил: «Это изумительно. Прекрасно проявились краски саби».

(Фукумото, 1983, с. 10–11).

Выражение «сторожа в саду цветов» наводит нас на мысль о роскошном виде цветущих вишен и, возможно, указывает на разноцветную одежду сторожей. В итоге у нас возникают теплые и спокойные чувства при восприятии облика «убеленных сединами» стариков. Необходимо подчеркнуть, что эта умиротворенность не отрицает красоты, она включает в себя больше, чем одиночество старости. В соединении противоположных ценностей – красоты цветов вишни и седины стариков – эти образы взаимодействуют, усиливая друг друга, хотя они и не описаны в стихотворении. Эстетика саби создает соответствующую атмосферу. Люди нуждаются в духовном воспитании для истинного понимания красоты, которая создается из мысленных образов. И, как следствие, неприятие броской, явной красоты и изобилия представляется идеальным условием для наслаждения ваби-саби, которое не имеет явных признаков, но обладает свойствами, познаваемыми сердцем.