class="p1">паршивой вислоухой дворняжки,

скорбных деревьев

и низких серых туч?

    Они были недвижимы

    и глядели сверху

    в разверстую могилу.

Был ли кто еще?

Кажется,

никого больше не было.

Через час появилось солнце,

пробившись сквозь тучи.

    Оно опоздало.

Вилла Цицерона

Цицерон, например, владел семью виллами, одна из которых найдена в окрестностях Помпеи.

Из книг

Уступи мне, Цицерон,

одну свою виллу —

    у тебя их вон сколько!

Подари мне, Цицерон,

хоть небольшую старенькую виллу —

    хочется пожить на лоне природы.

Да отдай ты мне, Цицерон,

эту ветхую заброшенную виллу

у подножия Везувия —

    она же тебе ни к чему!

Отдаешь?

Вот спасибо!

А я думал,

что ты жадина.

Целый месяц

я блаженствовал

на роскошной,

    беломраморной,

    многоколонной,

    украшенной фресками,

    уставленной статуями,

    увитой розами

сказочной вилле,

пока Везувий не проснулся.

Целый день

я любовался его извержением,

пока не погиб.

Целую вечность

я пролежал

под толщей камней и пепла,

пока мой прах не откопали.

Будь здоров, Цицерон,

подаривший мне виллу в Кампанье!

    Да хранят тебя боги!

Ее счастье

Сидит,

сложив руки на коленках.

Чего-то ждет.

Пальцы тонкие,

    хрупкие,

    нежные.

Ногти длинные,

    острые,

    красные.

Коленки круглые,

    гладкие,

    белые.

Чего она ждет-то?

Ясное дело – счастья.

Оно уже идет к ней,

оно уже подходит,

оно уже на пороге,

оно уже пришло.

Тут она вскрикивает,

    вскакивает

    и бросается наутек —

испугалась, бедняжка,

своего счастья.

Счастье пускается за ней

вдогонку.

    Смех, да и только!

Счастье несется за ней

большими прыжками.

    Страх, да и только!

Счастье настигнет ее,

беглянку.

    Нет ей спасенья!

Кто же это

может

спастись от счастья?

    Глупость какая!

Дурная привычка

Долго я ковырял свою душу,

искал в ней изюмину.

    Да так и не нашел.

Пришел приятель и говорит:

– Ты что, не видишь?

Вся душа у тебя расковырена! —

    Я покраснел

    и застегнулся на все пуговицы.

– Ты что, рехнулся?—

сказал приятель. —

Как же ты будешь жить-то

с расковыренной в кровь душой?—

    Я побледнел

    и стал барабанить пальцами

    по столу.

– Зачем ты душу-то ковыряешь?—

спросил приятель. —

Делать тебе, что ли, нечего?—

    Я потупился и говорю:

– Дурная привычка!

Жестокость гор

В предгорьях Копет-Дага и Памира

я жил когда-то.

И, помнится,

клубились облака

над горными вершинами

порою.

Когда же небо

было чистым и прозрачным,

врезались в синеву

зубчатые вершины,

и синева пред ними

в страхе трепетала.

И, помнится,

я синеве сочувствовал

и, помнится,

пытался ей помочь,

а синева была за это

благодарна.

Жестокость гор

в те годы для меня

была непостижимой,

но и после

она осталась для меня

загадкой.

«Какие мы, однако, смешные!..»

Какие мы, однако, смешные!

У каждого есть тело —

    бестелесных вроде бы нет,

у каждого есть душа —

    хоть маленькая, да имеется,

у каждого в груди что-то стучит —

    представьте себе, у каждого! —

и каждому хочется неземного счастья —

    ей-богу, каждому!

Но каждому чего-то не хватает.

Кому – благоразумия,

кому – безрассудства,

кому – крыльев за плечами,

а кому – и волос на темени.

Какие мы, однако, несовершенные!

Отчего же не обретаем мы совершенство?

Чего мы тянем?

У каждого на то свои причины,

    свои отговорки,

    свой резон.

Пессимисты полагают,

что совершенство недостижимо.

Так да здравствует же

оптимизм!

Странная жизнь

Вижу —

стоит в отдалении

какая-то женщина.

Кажется,

    это она!

Да, конечно,

    это она!

Несомненно,

    это она —

моя единственная,

моя несравненная,

возлюбленная моя

жизнь!

Подбегаю

и хватаю ее за руку.

– Чего стоишь, – говорю, —

пошли домой!

Странная жизнь у меня:

отойдет в сторонку

и стоит —

ждет, когда я о ней вспомню,

    когда спохвачусь,

    когда брошусь ее искать.

Но далеко не уходит

до поры до времени.

Каждое утро

Каждое утро,

когда я открываю глаза,

я вижу окно

и в окне – небо.

Каждое утро

оно напоминает мне о том,

что я не птица.

«Посмотришь, прищурясь, вдаль…»

Посмотришь, прищурясь, вдаль —

    берега не видно.

Поглядишь внимательно в голубую даль—

    берег незаметен.

Вглядишься пристально в ясную даль —

    берега нет.

    Безбрежность.

Зачем же тревожиться?

Не лучше ли радоваться?

Радуйтесь,

радуйтесь:

    берега нет —

    безбрежность!

Стихи об истории

История туманна.

Были какие-то гиксосы,

были какие-то филистимляне и арамейцы,

альбигойцы тоже были какие-то.

Были варяги

и были греки.

И отчего-то греки

    пробирались в варяги

(чего им дома-то не сиделось?),

а варяги почему-то

    пробивались в греки

(чего им, собственно, не хватало?).

Ужо и я погружусь

в непроницаемые туманы истории.

В розовом тумане древности

я непременно встречу гиксосов,

найду филистимлян

и разыщу арамейцев,

а в голубом тумане средневековья

я наткнусь на альбигойцев,

уж это точно.

И если вдруг

на минуту

все туманы рассеются,

вы увидите,

что я плыву с варягами в греки

на большой,

    крутобокой,

    красивой ладье

        под широким,

        разноцветным,

        туго надутым парусом.

Варяги возьмут меня с собой,

я надеюсь.

Если не возьмут,

будет обидно.

Мое дело

Что мне делать?

    Разумеется,

    свое дело.

Засучу рукава,

поплюю на руки

и приступлю к делу.

Весь день,

не разгибаясь,

без отдыха

буду делать свое трудное дело,

буду делать его сам,

без чужой помощи,

буду делать его

на совесть.

Сделаю свое скромное дело,

спущу рукава,

отдохну

и подумаю, что делать дальше —

    точить лясы?

    бить баклуши?

    считать ворон?

Начну считать ворон

и вдруг замечу,

    что мое дело еще не закончено.

Погляжу на свое дело внимательно

и внезапно обнаружу,

    что оно сделано лишь наполовину.

Рассмотрю свое дело как следует

и неожиданно пойму,

    что оно только начато.

Почешу в затылке,

снова засучу рукава,

снова поплюю на руки,

снова возьмусь за дело.

Всю жизнь

в поте лица

буду делать свое большое дело.

Умру,

и мое дело

останется незаконченным.

Меня похоронят

с засученными рукавами.

Писатель

Все пишет и пишет —

говорит, что он писатель,

говорит, что не писать

нет у него никакой возможности.

Как ему