по-древнеегипетски.

    Но древнеегипетского

    я и подавно не знаю.

    Какой конфуз!

Тогда она

говорит мне что-то по-латыни.

    А по-латыни

    я не понимаю ни слова.

    Какой позор!

Но тут она произносит по-русски:

– Здравствуйте, мой дорогой! —

    И я просыпаюсь

    от изумления.

2

Что мне ее золотые запястья!

Что мне ее сердоликовый пояс!

– Дура! – крикну я ей

    со злостью. —

С кем связалась!

Твой Антоний тюфяк,

        слюнтяй,

        размазня!

Тряпка он,

твой Антоний!

– Конечно, дура, – согласится она

    с улыбкой. —

Вот ты бы на месте Антония

не дал маху!

– Разумеется, – скажу я

    с вызовом, —

Октавиан не увидел бы Рима

как своих ушей! —

    так и скажу.

Что мне ее в пол-лица глазищи!

Что мне ее алебастровый локоть!

Проходящий

Он проходит мимо,

    не останавливаясь.

Он всегда,

всегда так проходит —

    хоть бы раз остановился.

Он всегда проходит

    без остановки.

Он проходит,

    на меня не глядя.

Хоть бы раз,

хоть бы раз взглянул в мою сторону —

он всегда проходит,

глядя прямо перед собой,

он всегда,

всегда проходит

    так важно.

Он проходит

    в двух метрах от меня.

Полметра дальше,

полметра ближе —

    не более.

И всегда я говорю ему:

– Будь здоров,

    проходящий! —

Но ни разу

он не удостоил меня ответом,

    ни разу.

Он всегда,

всегда так проходит —

    хоть бы раз прошел иначе.

Он всегда проходит

    только так.

Пройдет —

и нет его,

    будто и не проходил.

Он всегда проходит

бесследно.

Беспомощность

Умение безнаказанно

ловить часы и минуты

    приходит к тому, кто ловок,

    к тому, кто на руку скор.

Умение поселяться

в чужих незнакомых душах

    приходит к тому, кто крепок,

    кто ест по утрам овсянку.

К тебе же приходит однажды

беспомощность в белой кофточке.

    Она говорит тебе «здравствуйте»,

    и ты говоришь ей «привет».

И ты угощаешь чаем

незваную эту гостью,

    цейлонским чаем с печеньем

    и яблочным пирогом.

Ты думаешь —

    напьется чаю и уйдет.

Но не тут-то было —

    она сидит у тебя до вечера.

Ты надеешься —

    поужинает и станет прощаться.

Но, увы, —

    она остается у тебя до утра.

Ты уверен —

    переночует и покинет тебя навеки.

Но куда там —

    она живет у тебя неделями.

Когда появляются гости,

ты говоришь: «Знакомьтесь,

это моя беспомощность,

я ее приютил».

И гости подмигивают тебе,

улыбаясь —

мол, недурна.

Девушка и собор

Девушка,

    площадь,

        собор.

Совсем юная девушка,

    не очень обширная площадь,

        очень древний собор.

Массивный объем собора,

    пустынное пространство площади,

        тоненькая фигурка девушки.

На девушке черные брючки и белая кофточка,

    площадь замощена розовой и серой брусчаткой,

        собор построен из красного кирпича и желтого

                                    камня.

Собор неподвижен.

Девушка движется к собору,

наискось пересекая площадь.

    Фигурка девушки все уменьшается,

    громада собора все увеличивается.

    Внимание!

    Девушка подошла к собору!

Колоссальный собор

и рядом

еле заметная фигурка девушки.

    Собор поглядывает на нее с умилением.

Но девушка проходит вдоль стены собора

и исчезает за углом.

Собор в растерянности,

собор в смятении,

собор в отчаянье.

    Сотни лет

    он простоял на этой площади!

    Сотни лет

        он поджидал эту девушку в белой кофточке!

        Сотни лет

        ему снились ее черные брючки!

Но внимание!

Девушка вернулась!

Она снова рядом с собором!

Собор не верит своим глазам,

собор не может прийти в себя,

собор сияет от счастья.

Покинем же площадь,

не будем им мешать.

Осторожный

Он с детства знал,

что осторожность не мешает,

и прожил жизнь

с великой осторожностью.

Он осторожно

незаметно умер

и после смерти

был предельно осторожен.

Неосторожным

был он только раз —

когда родился.

О, как он проклинал себя

за это!

Непонятливый

Звонил ей весь вечер,

хотел сказать – люблю!

Но никто не подходил к телефону.

Утром позвонил снова.

Она взяла трубку.

– Какого черта! —

сказал я ей. —

Звонил тебе весь вечер!

Где ты шляешься?—

А сам подумал:

«Не люблю я ее

нисколечко!»

Но вечером позвонил опять.

– Ты знаешь, —

признался я ей, —

не могу я что-то понять,

люблю тебя

или нет?

– Конечно, любишь! —

засмеялась она. —

Какой непонятливый!

Вот в чем штука

Любимой едой Геракла был гороховый суп с клецками.

Из книг

Совершил бы и я

с полдюжины подвигов.

Задушил бы

какого-нибудь льва,

    если бы он

    мне подвернулся,

застрелил бы

какого-нибудь вепря,

    если бы он

    от меня не убежал,

поборол бы

какого-нибудь великана,

    если бы он

    не уклонился от борьбы,

отрубил бы голову

какой-нибудь гидре,

    если бы не стало

    мне ее жалко,

очистил бы

какие-нибудь конюшни,

    если бы они

    были завалены навозом,

и раздобыл бы

какие-нибудь яблоки,

    если не золотые,

    то хотя бы серебряные.

Но не терплю я

гороховый суп,

вот в чем штука, —

    особенно с клецками.

Обожаю кислые щи,

вот в чем дело, —

    особенно со сметаной.

Катулл и Лесбия

Мой друг Катулл

своей подружке Лесбии

собрался было

подарить сережки,

да денежки с приятелями пропил.

И подарил он Лесбии

бессмертье.

Бабенка эта

до сих пор жива.

Она все злится на беспутного Катулла —

ведь обещал же

подарить сережки!

«Когда я прохожу мимо них…»

Когда я прохожу мимо них

белой ночью,

они смотрят на меня

и молчат.

Что означает

молчание зданий,

выстроившихся в ряд

вдоль бесконечных пустынных улиц

и глядящих на меня

не мигая

тысячами окон?

Или они просто спят

с открытыми глазами?

Погребение поэта

Был ли кто при погребении поэта, кроме одного полицейского чиновника, сведений не имеется.

Из воспоминаний И. И. Васильева о А. С. Пушкине

Был ли кто при погребении,

кроме одного полицейского чиновника

с распухшей от флюса щекой?

    Он прятал щеку

    в стоячий воротник.

Был ли кто,

кроме этого чиновника

и какой-то приблудной дворняжки

с отвислыми ушами?

    Она вертелась

    под ногами у могильщиков.

Был ли кто,

кроме чиновника,

этой дворняжки

и голых весенних деревьев?

    Они стояли поодаль,

    печально опустив головы.

Был ли кто при погребении поэта,

кроме полицейского чиновника

с его дурацким флюсом,