Кончился он, — сказал дядя. — Мы проживем в этом доме месяц, а потом поедем домой. За квартиру шесть долларов мы заплатили, а на рис у нас денег хватит. Мы проведем здесь этот месяц в сладких грезах, а потом поедем домой.

— Без гроша в кармане, — сказал я.

— Зато в добром здоровье, — сказал он. — Слава создателю, который дал им созреть так рано в этом году.

Дядя Джорги протанцевал в дом к своей цитре, и, прежде чем я решил, что с ним делать, он уже пел и играл. Это было так прекрасно, что я и не подумал вставать и гнать его из дому. Я просто сидел на крыльце и слушал.

Мы прожили в этом доме месяц, а потом вернулись домой. Первой нас увидела бабушка.

— Вовремя вы домой возвращаетесь, — сказала она. — Он свирепствует, как тигр. Давай сюда деньги

— Денег нет, — сказал я.

— Он не работал? — спросила бабушка.

— Нет, — сказал я. — Он пел и играл на цитре весь месяц.

— Как у тебя получался рис?

— Когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самую точку. Но он не работал.

— Дедушка знать об этом не должен, — сказала она. — У меня есть деньги.

Бабушка подобрала юбки, достала несколько бумажек из кармана панталон и сунула их мне в руки.

— Отдашь ему эти деньги, когда он придет домой, — сказала она.

Она поглядела на меня минутку, потом добавила:

— Арам Гарогланьян.

— Я сделаю, как вы велели, — сказал я. 

Как только дедушка пришел домой, он сразу забушевал.

— Вы уже дома? — рычал он. — Сезон так рано кончился? Где деньги, которые он заработал?

Я подал ему деньги.

— Я не потерплю, чтобы он тут распевал целыми днями, — рычал дедушка. — Всему есть границы. Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто отец любил глупого сына больше умных своих сыновей, так и знайте, что это писал человек бездетный.

Во дворе, в тени миндального дерева, дядя Джорги заиграл и запел. Дедушка так и замер на месте, заслушался. Он сел на кушетку, скинул башмаки и принялся строить гримасы.

Я побежал на кухню и выпил залпом несколько кружек воды, чтобы утолить жажду после вчерашнего риса. Когда я вернулся в гостиную, старик лежал, растянувшись на кушетке, и улыбался во сне, а его сын, мой дядя Джорги, пел хвалу мирозданию во всю мощь своего прекрасного, печального голоса. 

Мой дядя Мелик был, пожалуй, самым незадачливым фермером на свете. Он был слишком большой мечтатель и поэт, чтобы думать о своей выгоде. Красота — вот к чему он стремился. Он хотел бы сажать красоту, как цветы, и любоваться ее ростом. В добрые старые дни поэзии и юности я сам однажды посадил для него больше сотни гранатовых деревьев. Я водил тогда трактор «Джон Дир», и дядя мой тоже. Все это была чистая эстетика, а не сельское хозяйство. Моего дядю увлекала самая идея сажать деревья и любоваться их ростом.

Только они не хотели расти. Из-за почвы. Почва эта была почвой пустыни. Она была безводна. Дядя мой простирал руку в сторону шестисот восьмидесяти акров5 купленной им пустыни и приговаривал на самом поэтическом армянском языке, который вы когда-либо слышали:

— Здесь, в этом ужасном запустении, расцветет сад, прохладные ключи забьют из земли, и все творения красоты обретут бытие.

— Да, сэр, — отвечал я.

Я был его первым и единственным родственником, которому довелось увидеть купленную им землю. Он знал, что я поэт в душе, и надеялся, что я пойму его великолепный порыв, который увлекал его к блистательному разорению. И я его понял. Я знал не хуже его, что земля, которую он приобрел, была никчемной, бесплодной пустыней. Гиблое место у черта на куличках, у подножия гор Сьерра-Невада. Все виды колючих растений пустыни торчали из сухой, горячей земли. Повсюду кишели луговые собачки, сурки, рогатые жабы, змеи и прочая мелкая тварь. Небо над этой землей посещали только орлы, сарычи да ястребы. Это было царство пустоты, безлюдья, истины и величия. Это была природа в самом ее гордом, прекрасном, уединенном и сухом проявлении.

Мы с дядей вышли из «Фордика» посреди его владений и стали прохаживаться по безводной пустыне.

— Эта земля, — сказал он, — моя земля.

Он шел медленно, ковыряя сухую почву носками ботинок. Рогатая жаба выползла на поверхность прямо у него из-под ног. Дядя стиснул мне плечо и замер в благоговейной неподвижности.

— Что это за животное? — сказал он.

— Эта крохотная ящерица? — спросил я.

— Эта мышь с рожками, — говорит дядя. — Что это такое?

— Не знаю наверное, — говорю я. — Мы их зовем рогатыми жабами.

Рогатая жаба остановилась в трех шагах от нас и повернула к нам голову. Мой дядя кинул на нее быстрый взгляд.

— Она не ядовитая? — сказал он.

— Если ее съесть? — спросил я. — Или если укусит?

— В том и другом случае, — говорит дядя.

— По-моему, они несъедобные, — говорю я. — Но, кажется, безвредные. Я их много ловил. В неволе они тоскуют, но не кусаются. Поймать ее?

— Пожалуйста, — говорит дядя.

Я подкрался и схватил рогатую жабу, а дядя за мной наблюдал.

— Осторожно, — сказал он. — Ты уверен, что она не ядовитая?

— Я их много ловил, — сказал я.

Я протянул рогатую жабу дяде. Он старался показать, что ни чуточки не боится.

— Прелестная крошка, правда? — сказал он не совсем твердым голосом.

— Хотите ее подержать? — сказал я.

— Нет, — сказал дядя. — Лучше ты сам. Я никогда так близко не видел этих зверей. Гляди-ка, да у нее есть глаза! Она, наверно, нас видит.

— Конечно, — говорю я. — Она смотрит прямо на вас.

Мой дядя посмотрел в глаза рогатой жабе. Рогатая жаба посмотрела в глаза моему дяде. Добрых полминуты смотрели они прямо в глаза друг другу, потом рогатая жаба отвернулась и опустила глаза. Дядя вздохнул с облегчением.

— Тысяча таких, — сказал он, — могли бы, наверно, убить человека.