Ни один психолингвистический эксперимент подобного рода никогда прежде не проводился – набор сложных предложений вызвал у нашего испытуемого тончайшие изменения в тех областях мозга, что участвуют в самых высокоуровневых процессах понимания языка. Мозг Кевина, казалось, все еще обладал способностью обрабатывать неоднозначные предложения, чтобы расшифровать их смысл.

* * *

Спустя несколько месяцев после исследования Кевина на новом томографе я с волнением представлял наши результаты на собрании врачей и младшего медицинского персонала в Кембридже. Я чувствовал, что мы узнали о Кевине и других пациентах с тем же диагнозом нечто совершенно новое. Мы открывали новые горизонты. Однако ответ, который я получил от собравшихся, поверг меня в недоумение. Наших изысканий врачам оказалось недостаточно. Коллеги хотели, чтобы я, положа руку на сердце, объявил: «Результаты сканирования подтверждают, что Кевин определенно в сознании, он осознает реальность». Да, мы использовали сложные психологические стимулы, проводили исследования с помощью новейших технологий, считали себя очень умными, тем не менее факт оставался фактом: пока мы не предоставим неопровержимых доказательства того, что Кевин в сознании, никто нам не поверит. Даже не подумает поверить.

* * *

Не знаю, сказались ли мое разочарование после работы, которую мы провели с Кевином, и реакция медиков на результаты, только в 2004 году я решил: пора сделать перерыв. За год до описанных событий меня приглашали в Австралию, в Сидней, выступить с лекцией о функциях лобных долей мозга и болезни Паркинсона, и у меня появились друзья на психиатрическом факультете Университета Нового Южного Уэльса. Недавно они приобрели новый фМРТ-сканер и упрашивали меня вернуться на более длительный срок и помочь им в запуске программы диагностической визуализации.

Я ухватился за эту возможность и провел четыре великолепных месяца в Австралии. Снял квартиру неподалеку от пляжа Куджи, совсем рядом со знаменитым пляжем Бонди, где по золотому песку разгуливают красавцы и красавицы и всегда сияет солнце. Настоящий рай для британца. По утрам я ходил на пляж или гулял по тропинкам в скалах. В полном одиночестве. Времени на раздумья у меня имелось предостаточно.

С того дня, когда у Морин в мозгу лопнул сосуд, прошло восемь лет. А спустя год случилось несчастье с Кейт. Потом мы исследовали Дебби и Кевина. Дело Терри Шайво подходило к развязке – ей оставалось жить всего несколько месяцев. Мои научные интересы постепенно смещались от изучения функций лобных долей мозга и их связи с болезнью Паркинсона к новой области – исследованию сознания у пациентов, попавших в серую зону.

Игнорировать это новое направление я больше не мог. Складывалась захватывающая ситуация, даже некоторым странным образом соблазнительная – в научном плане, конечно. У визуализации мозга появилась конкретная цель. Теперь это была не наука ради науки. Вырисовывалась перспектива получить четкий результат, который принесет пользу людям. В частности, таким пациентам, как Морин. Как достичь этой цели, я пока не знал. Раньше после каждого эксперимента вместе с ответами мы получали и новые вопросы, не уступавшие в сложности заданным ранее.

Теперь же я не знал, какой вопрос пришло время задать и кому. Что дальше? Какие вопросы нам следовало ставить, чтобы продвинуться в нашем понимании серой зоны? Я пребывал в полной растерянности. И вдруг меня осенило – ответ лежал буквально под рукой. В двух, казалось бы, разных нитях моего исследования имелось много общего. Можно даже сказать, они были очень тесно связаны. Следующее направление поисков напрашивалось само собой. Просто я его пока не замечал.

В последний раз я слышал о Кевине в 2005 году, спустя два года после того, как с ним случился инсульт. К тому времени его состояние стабилизировалось, из больницы Кевина перевели в специальный интернат, где о нем заботились, поскольку его диагноз – вегетативное состояние – остался неизменным. Интересно, знал ли Кевин, что мы пытались с ним связаться? Сотрудники интерната были в курсе наших выводов, но могли ли они изменить жизнь Кевина? Будут ли с ним обращаться иначе? Станут ли разговаривать с ним, думая, что он может их понять? Будут ли ему читать? Наверное, я никогда об этом не узнаю.

Примерно в то же время, когда мы сканировали Кевина, я работал с Аней Дав, одной из моих аспиранток, над другим проектом. Мы исследовали связь лобных долей мозга и памяти. Интуиция подсказывала, что лобные доли особенно важны в тех случаях, когда мы специально решаем что-то зафиксировать в памяти, говорим себе, что необходимо запомнить нечто жизненно важное. Лобные доли не участвуют в так называемых «автоматических» воспоминаниях, тех деталях и фактах, которые вы легко обретаете, с чем сталкиваетесь каждый день: какого цвета ваша машина или как пройти в ванную комнату в вашей квартире. Лобные доли вступают в игру в тех случаях, когда вы стремитесь запомнить номер телефона, адрес или список покупок – слишком короткий, чтобы записывать его на бумаге. Мне это различие представлялось очень важным для данной области исследования: нужно было показать, что по крайней мере у некоторых пациентов в вегетативном состоянии имелись признаки сознания, и эти пациенты демонстрировали не автоматические, бессознательные реакции на предложенные способы стимуляции, как утверждали наши оппоненты.

Пока я наблюдал за серферами на пляже Куджи, у меня в голове складывалась определенная картинка. Затем, в одно из тех мгновений вдохновения, которые возникают только тогда, когда их меньше всего ожидаешь, я понял: намерение и сознание неразрывно связаны; и если бы нам удалось продемонстрировать одно, то мы могли бы предположить наличие другого. К тому же намерение как форму познания мы уже изучали, исследуя связи между работой лобных долей головного мозга и памяти. Здесь требуется привести некоторые дополнительные пояснения.

Представьте, что вы блуждаете по художественной галерее. За час такой экскурсии вы увидите сотни картин: некоторые уникальны, другие сходны по цвету, сюжетам или стилю. Представьте, что вы запоминаете все увиденные картины, не прилагая к тому особых усилий. Гораздо позже, снова посетив ту же художественную галерею, вы, вероятно, узнаете некоторые картины, но не все. Некоторые покажутся знакомыми, однако вы не сможете с уверенностью сказать, видели ли их раньше. Хотя вам может показаться, что вы узнаете некоторые картины, на самом деле вы путаете их с другими изображениями, имеющими какое-то сходство.

Так же работает большинство воспоминаний; в мире слишком много информации, а жизнь – не экзамен для памяти, потому мы и не пытаемся запомнить каждый миг, прилагая сознательные усилия. Мы просто живем. Что-то остается в памяти, что-то нет. Как правило, там «застревает» нечто уникальное, не похожее на другие события и ощущения.

Это не значит, что мы бродим в тумане, ну, по крайней мере, не бо́льшую часть времени. Обычно у нас есть что-то вроде «луча внимания», который «высвечивает» самое важное, как называют это состояние нейроученые-когнитивисты. Все, что попадает в свет этого «луча», мы запоминаем, нравится нам оно или нет. Когда мы обращаем на что-то внимание, в нашем мозге формируется представление об этом предмете – активизируются скопления нейронов, которые вспыхивают в ответ на размер, форму, звук и другие характеристики. Каждый аспект того, что оказывается в нашем «луче внимания», включая его физические свойства, местоположение относительно других объектов и наши воспоминания о нем, «представлен» нейронными импульсами. Такова физиологическая основа внимания – перенос чего-то в физическом мире, например объекта в поле вашего зрения, на сеть нейронных импульсов в мозге. Поскольку конкретная сеть нейронов вспыхивает импульсами одновременно, вероятность того, что эти вспышки будут заложены в память, то есть создастся некое постоянное, стабильное представление о предмете, которое может быть восстановлено позднее, возрастает. Перефразируя известного канадского нейропсихолога двадцатого века Дональда Хебба, скажу: «Нейроны, которые вспыхивают вместе, объединяются в сеть». Хебб имел в виду, что каждый опыт, мысли, чувства и физические ощущения вызывают вспышки тысячи нейронов, – а они образуют нейронные сети, или «воспроизведение» этого опыта. С каждым повторением определенного опыта связи между нейронами укрепляются и «воспроизведение» становится все более «жестким», превращается в «память» в нашем мозге.